Маралихинцы с недоумением смотрели на Софронова. Они не понимали странных распоряжений старика и не догадывались о его намерениях.
— Чудно кажется? — усмехнувшись, спросил Анкудин Степаныч. — Объясни, ваше благородие, кто это сыну родному на голове яблоко-то стрелял? А?
— Ва-ва-ва-ва, — начал заикаться поручик.
— Да говори толком! — рассердился старик и поднял ружье.
— Ва-ва-ва-льгельм Та-тат-та-тель...
— Вальгельма? Так и запомним. Теперь слушайте, крещеные... Прискакал я давеча в маральник с ребятами и вижу, как гусар второго марала решает. Сердце у меня закипело. Приложил я берданку да пониже спины и трахнул ему. Не хотел я из-за зверя человеческую душу губить. Пусть, думаю, памятка солдату останется, и хватит с него. Так я и командиру убитому объяснил. А только вот этот офицер выскочил из палатки и начал мои слова порочить. Он, дескать, хвастун, следы заметает, а если не врет, пусть свою меткость докажет. Пусть он, как Вальгельма, у своего внука соленый огурец с головы пулей сшибет.
Маралихинцы негодующе загудели и засверкали глазами.
— Ну, что ж, я докажу тебе, ваше благородие. Шишка поменьше огурца будет, но ты сам виноват: поторопился огурец слопать. Теперь стой, не шевелись.
Анкудин Степаныч взял солдатскую винтовку, отсчитал тридцать шагов и вскинул ружье к плечу. Лицо поручика Бобина стало белее извести. Он перестал дышать.
— Б-бах! — прогремел выстрел, и старик, вгоняя второй патрон, сказал:
— Поищи, Боря, еще шишечку да принеси господину офицеру.
Поручик Бобин вытер пот со лба и тоскливо оглядел маралихинцев. Но ни в чьих глазах офицер не встретил сочувствия. Он взял из рук Бори сосновую шишку и положил на фуражку.
— Не шевелись, ваше благородие. Сам же придумал забаву, вот и забавляйся.
Второй выстрел прозвучал так же оглушительно, и опять Анкудин Степаныч сказал ласково:
— Ну-ка, Боря, шишечку... Что, не нравится игрушка, ваше благородие? А как же ты думал, что моему мальчонке она понравится? А?
Он снова вскинул винтовку — и снова прогремел выстрел.
— Боря, поищи еще там.
Боря держал шишку наготове да в запасе имел еще одну. Он знал, что в обойме пять патронов.
— Предпоследняя, ваше благородие. Стой ровнее. Вот так!
Поручик Бобин стоял, как истукан. Он даже не моргал, и только слюна, стекавшая по небритому подбородку, свидетельствовала о большом волнении офицера.
— Последняя. Смотри веселее, ваше благородие. А может, тебя трахнуть в лоб, чтобы ты пакости не разводил больше? А? Не бойся. Мое слово твердое. Нарочно не трахну. А если промахнусь, значит, тебе на роду написано от софроновской пули подохнуть. Ну-ка голову повыше! Вот так. Теперь стой ровнее.
Пятая шишка слетела с фуражки поручика.
— Твое счастье, ваше благородие, — сказал Софронов, опуская винтовку. — Не вышел твой срок жизни.
Но поручик Бобин пошатнулся и грохнулся на землю. Его окружили изумленные маралихинцы.
— Чего это он?
Аверьян Селифоныч, имевший касательство к больным и покойникам, приложил ухо к груди поручика.
— Преставился! — сказал начетчик. — Со страху...
Анкудин Степаныч снял картуз и перекрестился.
Убитых гусар похоронили. Пленников решили отправить в Маралиху. При подсчете трофеев оказалось, что маралихинцы приобрели сорок две лошади, тридцать винтовок, три офицерских нагана и четыре тысячи патронов.
— Думал я, отсидимся мы в норе, да не вышло по-моему. Теперь нам дорога одна — с Избышевым, — сказал Софронов.
В этот вечер на общем сходе все мужики деревни, способные носить оружие, вошли в маралихинский партизанский отряд. Анкудин Степаныч был единогласно избран командиром.
Броненосец «Меркурий»
Пароход «Меркурий», отправлявшийся вверх по Иртышу, должен был отойти из Усть-Каменогорска ровно в шесть часов вечера. Так гласила записка, пришпиленная кнопкой возле кассы. Пассажиры, готовые к отъезду, сидели на узлах и корзинках, дожидаясь прибытия парохода. В тени развесистого тополя стояли Петрик и Володя, внимательно смотревшие на реку, в ту сторону, откуда ожидалось прибытие «Меркурия».
Но пароход опаздывал. И семь прошло и восемь, а «Меркурия» все не было.
— Может быть, сегодня он не пойдет? — высказал сомнение Володя.
— Пойдет! — ответил Петрик. — Видишь, все ждут.
Наконец на реке показался долгожданный «Меркурий». Черный густой дым клубами валил из низкой трубы. Оглушительно гудя, «Меркурий» приближался к пристани.
— Гляди, — сказал Петрик, подталкивая Володю, — пароход-то какой!..
Володя вытаращил удивленные глаза. На борту «Меркурия» от носа до кормы лежали громадные тюки с шерстью. Тонкие дула пулеметов выглядывали из бойниц, хитроумно сооруженных при помощи мешков с песком. На корме ребята разглядели трехдюймовую пушку, прикрытую брезентом, и трех артиллеристов. Пассажиры, увидев странный пароход, тревожно переглядывались и перешептывались.
— Да это настоящий броненосец!
— Наделал Избышев хлопот!
— А я лучше не поеду. Береженого бог бережет, — сказала старушка, собирая узелки.
«Меркурий» оглушительно проревел у самой пристани, и матросы завозились с трапом. Приехавшие пассажиры стали выходить на берег.
«Броненосец» стоял у пристани не долго. Как только кончилась посадка, пароход тронулся.
Петрик и Володя, имевшие дешевые билеты третьего класса, решили устроиться на палубе. Здесь между двумя тюками шерсти, поставленными немного наискосок, оставалось узкое треугольное пространство, вполне достаточное, впрочем, чтобы поместиться одному человеку.
— А мы раздвинем, — сказал Петрик, — и будем спать вместе.
С большим трудом братья раздвинули тяжелые, громадные тюки. Теперь можно было лечь вдвоем, но между тюками засияла вдруг узкая щель. Петрик посмотрел в нее и неодобрительно покачал головой.
— Если в эту щелку проскочит пулька, она может здоровый синяк поставить.
Ребята повозились с тяжелыми тюками и добились своего: опасная щель исчезла. Петрик лег. Володя растянулся рядом с ним. Лежать вдвоем было тесно и страшно неудобно, но братья все же нашли, что каюту они себе устроили превосходную. Конечно, можно было бы всю дорогу просидеть здесь, между этими замечательными тюками, но за Усть-Каменогорском начинается настоящий Алтай, пойдут высокие горы, знаменитые утесы «Семь братьев». О них мальчики не раз слышали на пароходе.
— Айда! — крикнул Петрик. — Вылезай!
Володя вылез. Он отлежал левую ногу и чувствовал, словно ее кто колол бесчисленными острыми иголочками.
Пароход шел между отвесными высокими горами. Вечернее солнце скрылось, и голубая гладь реки стала темно-свинцовой. «Меркурий» показался ребятам громадным пароходом, когда он причаливал к Усть-Каменогорску у пристани, а вот сейчас между каменными горами «броненосец» — словно маленькая лодочка. Закинув головы, Петрик и Володя с восхищением и изумлением смотрели на лысые вершины невиданных гор. Мальчики были потрясены. Володя вспомнил Поклонную гору в Озерках и Парнас в Шувалове, а Петрик — Шибановский увал на своей родине. И оба они подумали: «Ну, какие там были горы?! Простые маленькие холмики, бугорки!..»
Из предосторожности «Меркурий» шел ночью с потушенными огнями. Солдаты караулили у пулеметов, а офицеры прохаживались по палубе, зорко вглядываясь в темный берег. Петрик и Володя забрались на приготовленное ложе между тюками. Мимо прошел длинноусый поручик, посмотрел на ребят и ничего не сказал.
Петрик заснул быстро, но Володе не спалось. Думал: сколько мучений перенес Боря в доме Бедаревых! А как-то он сейчас живет? Вдруг его снова бьют?
Долго Володя не мог уснуть, но под конец задремал, обняв Петрика. Проснулись братья от оглушительной стрельбы. С правого берега невидимый враг обстреливал пароход. Пули застревали в тюках шерсти и звонко щелкали, попадая в деревянную обшивку. Чей-то хриплый голос отдавал команду: