Полковник Познанский обожал русскую песню, и когда звуки ее доносились в открытое окно комендантской квартиры, он, словно сытый кот, жмурил от удовольствия заплывшие жиром глаза.
Однажды, обходя камеры, комендант подкрался к сапожной мастерской и неожиданно вырос в дверях.
— Встать! Смирно! — гаркнул надзиратель.
Песня оборвалась. Заключенные стояли, застигнутые врасплох. Захар держал молоток, Петрик шило, Ферапонт Иванович деревянную колодку.
— Это что за мычание? Какие здесь коровы собрались? — комендант всматривался в каждого сапожника, словно рассчитывал увидеть рога. — Русскую песню нельзя мычать. Ослы! «Стеньку Разина» надо петь так, чтоб все косточки пробирало, как в бане березовый веник! Чтоб я больше не слышал коровьего мычания. Зарубить на носу!
И комендант, сверкнув глазами, двинулся дальше.
Слова полковника обрадовали Захара. В тот же день он стал искать среди заключенных музыкального человека и обнаружил в одной из камер учителя Булавкина. Он когда-то был певчим в местном соборе.
— Был, был! — радостно подтвердил Булавкин, когда с ним заговорил Захар. — Обожаю церковную музыку. Божественная красота! Возьмите «Херувимскую» Чайковского, или «Взбранной воеводе» Кастальского, или «Отче наш» Бортнянского, или...
— Верю, верю! — торопливо перебил Захар. — Но полковник Познанский предпочитает народную песню. Веселую или такую, чтобы слезу вышибала струей. Приходится равняться на его неприхотливый вкус.
— Что же вы от меня хотите? Я страдаю здесь невинно.
— Дорогой, мы все здесь сидим ни за понюшку табаку. Это другой разговор. А заключенные хотят от вас, чтобы вы создали тюремный хор. Надо поддерживать с комендантом хорошие отношения. Душа у него музыкальная и...
— Душа у него — как у бегемота, — перебил Булавкин. — Не хочу развлекать бегемота.
Учитель всерьез заупрямился, и потребовалось немало труда уговорить его.
Так в тюрьме появился хор. В нем участвовали Захар и Чайкин, обладавший густым басом. У Захара слуха не было. Булавкин с раздражением сказал:
— Медведь вам на ухо наступил, когда вы в люльке лежали.
После этого Захар петь боялся, он только шевелил губами. Зато Петрик заливался соловьем, приводя в одинаковое восхищение бывшего соборного певчего и коменданта Познанского.
А дальше повелось так: дежурная ночная охрана, чтобы не скучно было, заставляла хористов развлекать себя. И Захар обрадовался. Тюремный хор в нужную минуту сможет обезоружить подвыпившую охрану и начать восстание. Сможет, конечно, при одном условии: если все хористы будут свои люди, готовые взглянуть смерти в глаза.
Комендант Познанский даже не подозревал, что по ночам заключенные певцы развлекают тюремных надзирателей и караульных солдат. Он думал, что они поют только на работе, за починкой сапог, да в тюремной церкви во время богослужений.
Ради церковного пения в тюремный хор вступил и Ферапонт Иванович, человек верующий. Захар, знавший историю ареста Тиунова, отнесся к его поступку с некоторой настороженностью. Он понимал, что мастер-художник, безбедно проживший всю жизнь благодаря туфлям царицы и обнищавший на другой день после революции, вряд ли примкнет к повстанцам. Захар даже Петрика предупредил, чтобы тот не болтал лишнего с Ферапонтом Ивановичем.
Благодаря организаторским талантам Захара, под видом безобидного хора, разрешенного комендантом, появилась грозная боевая дружина, способная в определенный час захватить крепость в свои руки.
Только два человека в хоре — регент Булавкин и сапожник Тиунов — ничего не подозревали о готовящемся восстании. Остальные певцы, в том числе и Петрик, были дружинниками.
Чтобы удобнее было руководить подготовкой восстания, Захар подобрал себе десять помощников. Так в стенах крепостной тюрьмы родилась «десятка». В нее вошли преимущественно фронтовики, среди них был и Карп Семенович Чайкин.
Подсчитав свои силы, «десятка» наметила поднять восстание не ранее середины августа, но Володя, пришедший на свидание к Петрику, передал мнение Павла Петровича: надо поспешить и выступить в последних числах июля.
— Уже создан ревком. Он помещается на Ильинской улице, на левой стороне, угол Базарной. В доме Семенова. Недалеко от крепости. Надо постучать в окно четыре раза. Пароль — «победа». Запомни хорошенько и передай товарищу Захару.
— Хорошо!
— Контрразведка много наших арестовала, — сказал Володя брату. — Мы сейчас ночуем в шалаше. Павел Петрович велел передать товарищу Захару, что осталось только восемь человек на свободе.
Получив такое сообщение, Захар собрал «десятку» и назначил выступление через два дня: в ночь на тридцатое.
Утром двадцать девятого дружинники узнали: сегодня в ночь.
В этот день на лицах заговорщиков Петрик читал тревожные мысли. Каждый старался скрыть невольное волнение, только один Захар казался спокойным. Постукивая молотком, он подбивал подметки, и лишь изредка лоб его прорезали морщинки. Обед прошел в непривычной тишине. Наступил долгожданный вечер.
В городе, на пожарной каланче, пробили девять ударов, потом, через целую вечность, десять. Еще ждать целых два часа. Никогда для Петрика не тянулось так мучительно долго время, как в этот вечер.
Заговорщики молча лежали на нарах. Каждый думал: встретит ли он завтра утреннее солнце? Каждый вспоминал своих родных и близких, оставленных на воле. Медленно, страшно медленно тянулось время. Петрик смотрел на синий квадрат вечернего неба, перекрещенный тюремной решеткой. Вот сверкнула яркая серебряная звездочка. Хорошо сейчас на воле! Что-то делает Володя? Завтра утром он его увидит... А вдруг охрана не позовет сегодня певцов? Тогда ничего не будет. От этой мысли Петрику стало не по себе.
Вдруг он услышал знакомую мелодию. Это Чайкин вместе с другом-обуховцем замурлыкали свою любимую песню:
В Петрограде за Невской заставой,
От аптеки версты полторы,
Собирались в обуховской школе
Коммунары Российской земли.
Певцы замолчали. Чей-то хриплый голос попросил:
— Чайка! Расскажи про Ленина.
Карп Семенович уже рассказывал, как ему довелось побывать в Смольном на приеме у Владимира Ильича. Все помнили этот рассказ, но сейчас, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, заключенным хотелось вновь его услышать.
И Чайкин не заставил себя упрашивать. У него тоже было желание забыться и скоротать время мучительного ожидания. Он сел и стал рассказывать:
— Ленина я видел первый раз в позапрошлом году в мае месяце. Он в Михайловском манеже выступал, на солдатском митинге. Вольную публику туда не пускали, а я в то время в первом запасном полку служил, унтер-офицером был старшим, три лычки носил... Говорить он умеет. Насчет войны и мира все разъяснил. Я как раз возле грузовика стоял, а Ленин с него говорил. Ну, а во второй раз я его совсем рядом видел, даже разговаривал. В его кабинете, в Смольном. Меня делегатом выбрали на общем собрании коммунаров, чтобы к нему пойти на прием. Ну, пришли, нас к нему провели. Он за письменным столом сидел и писал. Поднялся к нам навстречу, с каждым в отдельности поздоровался.
— Садитесь, — говорит, — товарищи, будем разговаривать по вашему делу.
Мы сели, кто в кресло, кто на диван. Осмотрел он нас всех и спрашивает:
— Рассказывайте, чем я могу быть полезен обуховским рабочим.
Мы глядим на Михалковича, он у нас вроде за главного считался, у него язык был крепко привешен. Поговорить мог. Ну, он начал объяснять: в Питере, дескать, голод, подвозу нет, хлеба дают вот такой ломтик, чуть поболе спичечного коробка, поэтому решили, говорит, мы поехать на Алтай.
А Ленин поглядел на нас и удивился:
— Почему же на Алтай?
Ну, мы тут все в один голос:
— Хотим жить коммуной и на земле работать. Сами хлеб добывать будем.
Ленин подумал и говорит: