— Очень хорошо! Очень хорошо!
Гани провел гостя в дом. Жил он в крохотной полутемной каморке, отгороженной от хозяйской комнаты досками. В маленькое квадратное окно пробивался скудный свет.
— Садись сюда, дружок! — Гани кивнул на деревянный узкий топчан, накрытый кошмой, а сам опустился на пол и сел по-восточному, поджав под себя ноги.
— В доме никого нет, кроме старухи хозяйки. А она глухая, ничего не слышит. Говори громко, не стесняйся.
Володя рассказал про поручение Павла Петровича. Услышав, какой страшной смертью погиб на пароходе товарищ Захар, Гани побледнел.
— Звери! Людоеды! — шептал он, сжимая кулаки.
Володя рассказал и о гибели Петрика во время восстания. Узнав, что Володин брат вместе с товарищем Захаром сидел в крепостной тюрьме, Гани воскликнул с восхищением:
— Они оба — герои! Их имена будут жить в сердце народа! О них будут петь песни!
Гани хотел утешить этим Володю, но получилось наоборот. Володя разрыдался и долго не мог прийти в себя от припадка отчаяния. Гани смотрел на мальчика, и глаза его тоже туманились от слез.
— Не надо, дорогой, не надо! — шептал певец и ласково гладил Володю по голове.
С большим трудом Гани удалось успокоить гостя, и целый день он не расставался с ним. Они вместе переправились на пароме в город и пошли в Татарскую слободу. Здесь певец зашел к своему товарищу, работавшему на паровой мельнице, и рассказал ему новости из Усть-Каменогорска. Гани говорил по-казахски, но Володя по отдельным русским словам догадался, о чем речь.
— Я сейчас пойду к товарищам из комитета! — заторопился рабочий, внимательно разглядывая Володю.
Они вместе вышли на улицу и, дойдя до собора, расстались... Гани повел Володю на базар и здесь, в чайхане, накормил его вкусным бесбармаком и напоил кумысом.
Узнав, что Володя потерял не только Петрика, но и родного брата Борю, которого разыскивал больше года по Сибири, Гани проникся к нему большой жалостью и повел к себе ночевать. Он решил задержать у себя мальчика на несколько дней, пока тот не оправится от перенесенной утраты.
И вот Володя поселился у казахского певца. Гани сам испытал в жизни много горя, и сердце его хорошо чувствует чужое несчастье. Во время войны волостной управитель освободил за взятку байского сына, а вместо него отправил четырнадцатилетнего Гани работать в шахты. Два года юноша добывал уголь в Анжерских копях, а потом сбежал с товарищем в родную степь.
Гани обладал отличным голосом и был к тому же акыном. Стихи рождались в его сердце мгновенно. Он мог их складывать по заказу на любую тему. За этот редкий талант его любили в степных аулах и всегда приглашали на праздничные пиры — тои. Гани появлялся с домброй и под тихий рокот струн пел, радуя сердца слушателей.
Вот и сегодня за Гани прислали лошадей, и они вдвоем с Володей поехали в аул, где богатый бай устраивал пир. Многочисленные гости, съехавшиеся из ближних и дальних аулов, веселились с утра до вечера. Кумыс лился рекой. Женщины не успевали готовить угощение. Прожорливые гости съели двух жеребят, а в перерывах между едою развлекались скачками. Володя заметил: в конских состязаниях принимали участие юные наездники, мальчуганы семи-восьми лет. Гани объяснил: они легче взрослых джигитов. Но в кокпаре дети не принимали участия. Это игра для взрослых. В ней требуются сила, ловкость и выносливость.
Когда после окончания тоя возвращались в Семипалатинск, Володя сказал:
— Как весело живут казахи!
Гани внимательно посмотрел на своего юного спутника и заметил:
— Весело живут богатые, у кого много скота, а бедные страдают. Им не до веселья. Они трудятся.
И певец нарочно остановился в ауле, где жили джатаки, полунищие люди, не имевшие скота. Детвора в жалких лохмотьях, едва прикрывавших наготу, пряталась от солнца в тени грязной, прокопченной юрты.
К Гани подошел высокий старик с жидкой седой бородой, — в ней можно было пересчитать каждый волос — и протянул сморщенную коричневую руку. Он заговорил хриплым дрожащим голосом. Володя ничего не понял, но догадался по тону, что старик жаловался.
Гани выслушал и стал отвечать старику. Незаметно их окружили жители аула. Люди в лохмотьях внимательно и, как показалось Володе, недружелюбно слушали певца. Старик с изможденным лицом что-то кричал и размахивал руками.
А потом все замолкли, и Гани взял в руки домбру. Он запел высоким голосом, и бронзовые загорелые лица слушателей расцветились улыбками.
Когда, покинув аул, поехали дальше, Гани сказал с горечью Володе:
— На меня обижаются, что я пою у богачей на тоях. Но они не знают, что Гани делает, когда кончает петь песни.
Петрик в тюрьме
В большой камере, куда привели Петрика, Феокритова и хромого стекольщика, было тесно и душно. Заключенные лежали вповалку на нарах, сидели на полу, а некоторые разместились даже под нарами. Скупой уличный свет проникал в темницу через квадратное небольшое окошко, защищенное ржавой решеткой. Окошко находилось под самым потолком, стекла были покрыты густым слоем пыли, и в камере стоял полумрак. Тяжелый воздух ударил Петрику в нос сыростью и нестерпимой вонью. Феокритов полез в карман за носовым платком.
— Где вас взяли?
— На улице, — ответил за всех стекольщик.
Изможденные, зеленолицые арестанты окружили новичков.
— Кто вас арестовал?
— Сыщик, должно быть, в штатском.
— Шпик. Их сейчас развелось видимо-невидимо. Вероятно, неосторожно выразились? Тут полкамеры так сидит.
Феокритов снял фуражку, пригладил волосы и печально ответил:
— По недоразумению, господа. Я ни с кем ни о чем не говорил.
— Тогда, значит, за шпионаж. А юноша за что влип?
Петрик не смог объяснить.
— Известное дело, большевистский агитатор, — насмешливо произнес чей-то голос под нарами.
— Позвольте, — сказал Мирон Мироныч в защиту Петрика. — Да ему четырнадцать лет!
— Это ничего не значит, господин с зонтиком. У нас здесь даже глухонемой агитатор сидит. Эй, где там «Герасим и Муму»? Толкните его!
Под нарами кто-то зарычал. Новоприбывшие переглянулись, а кругом весело засмеялись.
Волосатый поп сидел на нарах, поджав ноги по-казахски, и старательно выискивал в подряснике насекомых. Он повернул заросшее щетиной лицо. Петрик раскрыл рот: перед ним находился Питирим Фасолев. Петрик вспомнил свою печальную встречу с Фасолевым в Усть-Каменогорске, когда из-за дьякона его потащили в контрразведку. Опять пришлось встретиться!
Свой арест Петрик находил вполне естественным: он боролся против белых. Но было совершенно непостижимо, за что колчаковцы мучили Питирима Фасолева, всей душой ненавидевшего большевиков.
— Восстание! — вдруг зашептал, приподнимаясь на нарах, тощий, как скелет, арестант. — Революция! Скажите, что слышно на воле? Правда, говорят, что партизаны близко? — он схватил Петрика за рукав. — Почему так долго нет восстания? Мы не вынесем дольше! Не вынесем!
— Должно быть, сегодня кончится, — заметил чей-то равнодушный голос. — Бредит!
— Скорей бы! Только мучается человек напрасно.
Петрик с ужасом отодвинулся от умиравшего. Но в эту минуту больной арестант поднялся на нарах и, сверкая горящими глазами, закричал:
— Стреляйте, стреляйте в меня! Я ненавижу вас, палачи... Будьте вы прокляты!
А кто-то сказал ленивым голосом:
— Эй, кто там поближе. Дайте ему по уху. Пусть замолчит.
— Зачем больного бить? Человек не в своем уме, а ты по уху. Самому тебе по уху надо! — рассердился заключенный татарин.
— А если он сумасшедший, чего его со здоровыми держать?
— Дурья голова! Он-то чем виноват?
Дежурный надзиратель забарабанил в дверь:
— Тише вы! Кто там в карцер захотел? Сейчас отправлю.
Сумасшедшего сбили с ног и накрыли полушубком.
— Эй, кого там привели, айда записываться!
Камерный староста записал новичков в список и велел занимать места за последним очередным заключенным. А очередь кончалась как раз у самой параши.