— Места плохие, — заметил староста, — но это не надолго. Коммунист у нас не сегодня-завтра помрет, да кого-нибудь на шлепку возьмут.
Феокритов побледнел и присел на нары. Рыжие усы его повисли. Стекольщик медленно крякнул:
— Вот угадали! Ай-яй-яй!
Староста неожиданно скосил глаза в сторону и зашептал:
— Тут поп сидит. Питирим. Вы при нем не очень-то язык распускайте. Кто знает, не нарочно ли его сюда сунули. Может, «наседка»... Так что — молчок!
Мирон Мироныч понимающе опустил веки. Стекольщик прокряхтел что-то невнятное, а Петрик насторожился. Он не знал, как держаться с дьяконом. Пока Питирим Фасолев его не узнал еще, но, конечно, узнает.
Впрочем, дальнейшее поведение дьякона показало, что подозрения арестантов были напрасны. Питирим Фасолев сделал вид, что с Петриком никогда раньше не встречался, но мальчику чистосердечно признался:
— Меня здесь за подсаженного шпиона считают и сторонятся. По их мнению, если поп, так значит иуда.
Дьякон проглотил невидимые слезы обиды и с горечью продолжал:
— И тут не верят, и там не верят, один бог верит, но и он плохо защищает. Второй месяц молюсь беспрестанно, а из темницы не выпускают. Вчера следователь за бороду таскал. «Ты, — говорит, — к восстанию призывал, сукин сын». Так прямо и сказал — «сукин сын». А ведь на мне сан духовный. Я ему объясняю: как же я мог призывать, когда на мне божья благодать. А что переписывал листовки, — верно, не скрою. Писал, вроде как мобилизованный военный писарь, по принуждению. Тогда он меня снова за бороду, да еще богопротивные насмешки стал произносить: «Какая же на тебе благодать, раз тебя можно мобилизовать было?» И снова словами непотребными хулил, хуже большевика последнего.
Дьякон перекрестил волосатый рот и вздохнул:
— Терпеливо крест несу свой, но отчаяние в душу мою проникает. Доколе же, господи, говорю, будет воля твоя? Доколе же мне терпеть?
Дежурный надзиратель принес обед.
Ложек в камере на всех заключенных не хватало. Ели в три смены. Новоприбывшие попали в последнюю, самую невыгодную. Вонючую баланду из тухлой рыбы им пришлось хлебать, когда она остыла и сделалась совершенно тошнотворной. Феокритов поморщился и первый отложил ложку. Петрик тоже не мог есть. Стекольщик хлебал через силу. На второе принесли пшенную кашу с постным маслом. Масло было прогорклое, и каша подгорела, но голодным сидеть не будешь. Петрик давился, а все же ел.
...Тоскливо тянулся первый день в камере, а когда наступил вечер и Петрик начал вспоминать свободу, слезы защипали ему глаза. Нет, лучше не думать о воле, а скорее ложиться спать. Но куда ложиться? Неужели в эту грязную лужу около параши? Петрик огляделся. Да, другого места не было. Везде занято.
— Эх, видно, правду люди говорят: от сумы да от тюрьмы не отказывайся! — вздохнул стекольщик и первый растянулся на полу около вонючей кадки.
Петрик покрутил головой и примостился рядом. Феокритов нерешительно топтался на месте и брезгливо морщил нос. От параши шла нестерпимая вонь. Мирон Мироныч решил не спать и первую ночь провести на корточках около дверей. Он подобрал пелерину и, пристроив зонтик между колен, прислонился к косяку.
Петрик думал о Чайкине. Может быть, Карп Семеныч находится сейчас в соседней камере? Если докопаются, что Чайкин участвовал в восстании и бежал из тюрьмы, его убьют.
У Петрика замерло сердце от этой мысли. Он долго ворочался и, наконец, примостив голову на ногу стекольщика, забылся беспокойным сном. Снился ему алтайский лес и большой дятел на сосне. Дятел стучал клювом о ствол дерева, и Петрик отчетливо слышал: тук-тук-тук... тук-тук... тук-тук-тук...
Ночью сумасшедший арестант завывал нараспев непонятные слова. Его поймали, связали и сунули под нары. Он долго всхлипывал, а потом успокоился и заснул. Глухонемой, должно быть, видел страшный сон. Он стонал и выл, задыхаясь от кошмара.
На рассвете Петрик проснулся. Кто-то над его ухом закричал испуганно:
— Помирает!
Заключенные с тревогой поднимали головы. Около нар, возле коммуниста, стоял без штанов дьякон и торопливо читал отходную:
— ...Благословен бог наш... Приидите, поклонимся... Каплям подобно дождевым злии и малии дние мои... исчезают уже, владычице, спаси мя... В час сей ужасный предстани ми, помощнице непоборимая... Извести твою милость чистая, и бесовская избави руки: яко же бо пси мнози обступиша мя...
— Уйди! — захрипел умирающий. — Сам ты пес косматый...
Коммунист вдруг вытянулся, как солдат в строю, и прямо перешел из вонючей камеры в светлый мир, в который верил дьякон. А Питирим Фасолев схватился за волосы и долго стоял так, оцепенев.
Очная ставка
На одиннадцатые сутки ночью Петрика вызвали к следователю. Конвоир вывел его во двор и повел по узкой крутой лестнице. Петрик шел, испытывая, — не то от страха, не то от холода, — сильный озноб. В камере рассказывали, что во время допросов заключенных бьют и пытают. Может быть, и его начнут мучить, если узнают, что он принимал участие в усть-каменогорском восстании.
— Посиди здесь! — сказал конвоир, оставив Петрика в узком коридоре, а сам скрылся за дверью. Через минуту он вышел в сопровождении франтоватого поручика, подстриженного ежиком.
— Заходи, молодой человек, — приветливо улыбнулся поручик. — Прошу!
Он пропустил Петрика в комнату и прикрыл дверь.
— Пожалуйста! Присаживайся!
Петрик осторожно сел на краешек стула. На письменном столе он увидел коробку с конфетами и круглую пачку печенья. Поручик пододвинул бутылку с лимонадом и раскрыл синюю пачку.
— Когда ты арестован?
— Восьмого числа.
— Десять суток сидишь? Ай-ай! — франтоватый поручик покачал головой. — Страшно неприятно! Ну, что ж, постараемся сегодня закончить твое дело. Угощайся, молодой человек. Конфеты хорошие и печенье неплохое. А это лимонад. Пей! Сейчас мы с тобой полчасика побеседуем. А если наша беседа пойдет удачно, ты отправишься не в камеру, а на свободу.
Вежливое обращение офицера Петрику понравилось. Он с удовольствием выпил лимонад и вопросительно взглянул на поручика.
— Может быть, еще?
— Лимонад хороший! — осмелел Петрик.
— С печеньем попробуй. Неплохо?
— Неплохо! — подтвердил Петрик.
— Тебе пятнадцать лет, кажется?
— Еще не исполнилось.
— Расскажи, при каких обстоятельствах тебя арестовали?
— При каких? Иду я по улице и слышу кричат: «Держи, держи!» Глянул назад: вижу — человек тикает. Думаю, жулик. Я за ним. Бегу, бегу и налетел на тумбу! Ну, значит, и упал... Упал, а меня арестовали и в тюрьму привели. Ничего я больше не знаю.
— Карамельку возьми! — лукаво прищурил глаза поручик.
Петрик взял.
— Еще возьми!
— Спасибо.
— Так-так, Афанасьев. Значит, больше ничего ты не знаешь?
Петрик с недоумением поднял глаза на поручика.
— Я не Афанасьев!
— Вот как!
— Моя фамилия Грисюк.
— Грисюк?
— Да, Петр Грисюк! — отчеканил Петрик.
Поручик ласково усмехнулся.
— Я понимаю, ты записался при аресте под чужой фамилией. Это ничего. Бывает. Я-то знаю, что ты Григорий Афанасьев. Те-те-те! Не перебивай. Знаю, что ты приехал из Петрограда в Сибирь и занялся здесь... Почему ты смутился, голубчик? С кем грех не бывает. Ты человек молодой, неопытный, ну и попал в ловко расставленные сети. Давай выходить из беды. А я тебе помогу, Афанасьев, чем могу.
— Да я вовсе не Афанасьев! — вскричал Петрик.
— Не Афанасьев? Вот как! Значит, Рифмач — это не твоя партийная кличка? Большой Палец... Гм... Странно! Значит, ты из Петрограда в Башкирию не приезжал, и в Омске не был, в Усть-Каменогорске тоже... так, что ли?
«Откуда он знает, где я был?» — смутился Петрик.
— Опять покраснел? Это хорошо! Значит, стыд не пропал окончательно, и мы с тобой сумеем договориться. Ну, что же, я очень рад! Ты — молодой человек, у тебя вся жизнь впереди. Губить себя не к чему. А чистосердечное раскаяние даст тебе возможность заслужить прощение и выйти на свободу. Говори, дружок, всю правду. Расскажи, с кем ты держал связь? Вообще, все подробно.