— Какую правду? Я ничего не знаю! Вам надо Афанасьева, так вы его и ищите. А я Грисюк! Петр Грисюк!
— Ну и хитрец! Ну и напустил туману! Ай-ай! Дай я тебе еще лимонаду налью... И карамелечку, карамелечку возьми! Не хочешь? Не нравится? Печенье в таком случае. И печенье не хочешь? Так-так! Выходит, значит, и у красных партизан никогда не был? Опять смутился! Ну, вот видишь... Шила в мешке не утаишь! Мы же все знаем! Все! Не будем поэтому напрасно терять времени. Начинай рассказывать.
— Да что рассказывать-то?
— Не знаешь, как начинать? С чего? Хорошо, помогу. Начинай хотя бы с Рубцовки. Как ты развинчивал рельсы?..
Петрик почувствовал облегчение. Его принимают за какого-то Афанасьева. Не страшно. Самое главное, чтобы не пронюхали про Усть-Каменогорск и восстание в крепости, а Рубцовки бояться нечего. Он там не был и даже не знает, где она находится. И Петрик произнес возмущенно:
— Я развинчивал рельсы?!
— Да, Афанасьев Григорий, ты, собственными руками. Нам ведь все известно. Как тебя после крушения задержали и даже как ты скрылся. Смелость у тебя поразительная!
— Брехня! — решительно сказал Петрик. — Да я и в Рубцовке никогда не был.
— Как мне тебя жалко! — тихо сказал поручик. — Такой молодой, красивый, смелый, умный... и — упрямый. А ведь упрямство знаешь чем грозит?
Он зажмурил глаза, покачал головой и приложил указательный палец к виску.
— Расстрелом!
Петрик вздрогнул.
— Контрразведка — не суд! У нас к людям свой подход. Если мы видим, что человек совершил даже большую вину, но раскаялся и опасности для правительства не представляет, мы его отпускаем на свободу. Иди и больше не попадайся. Но... если преступник думает провести нас, отпирается, не хочет сознать своей вины, держит камень за пазухой, то...
Поручик опять зажмурил глаза и снова покачал головой:
— Расстрел! Расстрел!
Холодные мурашки поползли у Петрика по спине.
— Милый, голубчик! — мягким голосом заговорил офицер. — Я с тобой сейчас говорю не как следователь, а как родной, близкий человек... как друг. Я вижу, ты молод, мне жалко тебя, и, поверь, мне совсем не хочется тебя губить. Разве приятно посылать своего ближнего на расстрел? Что я — зверь? Сердца у меня нет? Я с тобой откровенно говорю. Вина твоя велика. Тебя могут расстрелять. Но ты — мальчишка. Это твой козырь. Чистосердечное раскаяние — второй козырь. Мое ходатайство — третий козырь. В результате — сплошные козыри, и ты пойдешь на свободу. Понятно?
— Да как же мне каяться в том, в чем я не виноват? Вы меня спрашиваете про Рубцовку, а я там и не был никогда. Вы меня считаете за Афанасьева, а я Грисюк! Вы говорите, что я рельсы развинчивал, а я их не развинчивал.
— Ну, что же, я тебе докажу, что ты действительно Афанасьев. Авось тогда ты будешь сговорчивее.
Поручик нажал кнопку звонка, вошел солдат.
— По этой записке приведите заключенного!
Солдат повернулся на каблуках и вышел. Поручик достал пухлое дело в синей обложке и начал перелистывать.
— Мой совет тебе, Афанасьев, сознаться до очной ставки.
— Не в чем мне сознаваться, — буркнул Петрик.
— Дело твое! На меня не обижайся. Я все сделал, чтобы спасти тебя.
Поручик взял чистый лист бумаги и заскрипел пером. Петрик с тоской глядел на офицерские усики. И все это получилось из-за несчастных писем к калашнице Лизе! Как теперь выкрутиться из беды? Как доказать, что он не Афанасьев?
Осторожный стук в дверь прервал размышления Петрика.
— Можно! — крикнул поручик.
Петрик повернул голову и раскрыл рот от удивления: часовой пропускал в комнату рыжего человека в голубых очках, в сером куцем пиджаке. Петрик узнал Синяка.
— Проходите сюда, Василий Иванович! Присаживайтесь! — сказал поручик, указывая на стул. — Лимонаду не хотите ли?
— Нет, я не хочу вашего лимонаду! — с отвращением ответил рыженький, садясь рядом с Петриком и оглядывая его.
— Печенье? Конфеты? Папиросы?
— Не хочу.
— Ваше дело, — кротко сказал поручик и скосил глаза на Петрика. — Итак, господа, взгляните хорошенько друг на друга. Узнаете?
Синяк поправил на носу голубые очки. Петрик смутился, но Василий Иванович равнодушно отвернул голову.
— Ну-с, как? Кажется, знакомы?
— Что вы от меня, поручик, хотите? — заговорил Синяк, раздражаясь. — Я хочу знать, что вам, наконец, от меня нужно?
— Тоже ваш? Гражданский? — ухмыльнулся поручик, поглаживая ежик.
— Может быть, и гражданский, а может быть, и нет. Через меня прошло сорок девять человек, и я не мог запомнить всех в лицо.
— Взгляните внимательнее, господин Синяк. Неужели вы не узнаете Григория Афанасьева?
— Надоели вы мне с Афанасьевым. Наловили кучу ребят и сами не знаете, что с ними делать! — сердито прохрипел рыжий. — Я требую, чтобы этой комедии был положен конец и вы мне объяснили, за что меня держат в тюрьме.
— Хорошо, я вам объясню, только вначале вы скажите: Афанасьев это или нет?
— А черт его знает, может быть, и Афанасьев. От этих ребят у меня пестрит в глазах. Я сейчас собственного сына не узнаю.
Василий Иванович вдруг побагровел и быстро заговорил, задыхаясь от возмущения:
— Я сидел при царизме. Но там хоть был порядок, возьмут жандармы и сразу же скажут, за что именно. А у вас — настоящий Вавилон. Схватили, сунули в какой-то ад кромешный и ни слова. Черт знает что! Произвол!
— Теперь можно и объяснить, — сказал поручик. — Все нити находятся у нас в руках, и дело раскрыто.
Любезно улыбаясь, он вынул из обложки исписанный лист бумаги.
— Могу огласить материал по вашему делу, — глаза поручика забегали по листу. — Это можно не читать... Тэк-с... Это тоже несущественно. Гм... Начнем отсюда.
И офицер принялся за чтение, поминутно взглядывая то на Синяка, то на Петрика.
— «...Предвидя неизбежность гражданской войны и желая лучше организовать разведывательную работу в тылу противника, большевики заблаговременно перебросили на Волгу и в Сибирь несколько своих детских шпионских организаций. В частности, в Семипалатинскую губернию попала одна из лучших школ детского шпионажа, существовавшая в Петрограде под видом детдома имени Веры Слуцкой. Эту школу накануне чехословацкого переворота большевики перебросили под Белебей, где она носила название деткоммуны. Руководил ею большевик Антон Иванович Лобода, являющийся в настоящее время начальником штаба в партизанском отряде Артема Избышева. Насколько тонко была разработана конспирация в этой школе, показывает ее организационная структура. Дети-шпионы группировались в пятерки, причем каждая пятерка носила название Рабочей Руки, во главе которой стоял Большой Палец. Сорок девять воспитанников этой школы, согласно инструкции красного командования, были переброшены в августе прошлого года из Омска в Усть-Каменогорск, где тайный агент большевиков, член местной земской управы, а также и Учредительного собрания Василий Иванович Синяк...»
— Ложь! — неистово завизжал рыженький и стукнул кулаком по столу. — Подлая ложь! Вы хотите замарать мое честное имя беспартийного интеллигента. Но вам не удастся это! Не удастся!
Поручик подождал, пока рыженький успокоился, и продолжал:
— «...тонко провел в жизнь полученную инструкцию. По его плану дети-шпионы были отданы на воспитание так называемым гражданским родителям, в результате чего вначале весь Усть-Каменогорский уезд, а впоследствии и соседние уезды были наводнены шпионами».
— Да это прямо из «Тысячи и одной ночи»... Сказка Шехерезады! — вскричал Синяк.
Но поручик продолжал читать без малейшего смущения:
— «По собранным сведениям, выяснилось: из 49 человек, розданных гражданским родителям, ни одного не оказалось на месте. Все они разбежались и скрылись, причем значительная часть из них очутилась у красных партизан и приняла активное участие в борьбе с правительственными войсками. Так, например, Афанасьев Григорий, партийная кличка Рифмач, содействовал устройству крушения воинского поезда под Рубцовкой. Будучи задержан, Афанасьев бежал из-под стражи в Семипалатинск, где и скрывается в настоящее время. Установлено также, что два малолетних шпиона из этой же школы находились при штабе Избышева в Медведке. Все эти факты наглядно показывают, что Василий Иванович Синяк является тайным агентом большевиков, а советские дети (49 человек), присланные из Омска, — воспитанники детской школы военного шпионажа».