Поручик кончил чтение и с усмешкой посмотрел на Синяка и Петрика.
— Как видите, нам известно все! Запираться нет ни малейшего смысла, карты раскрыты.
Петрик сидел ни жив ни мертв.
— Это подлая провокация! — затрясся рыженький, вскакивая со стула. — Вам нечего делать, так вы принялись за детей. Высасываете дела из пальца... Губите ни в чем не повинных людей... Я протестую!..
Поручик сидел спокойно за столом и чистил розовые ногти.
— Ну, будешь сознаваться, Афанасьев?
— Я же сказал вам, что я не Афанасьев! — закричал Петрик и тоже вскочил со стула. — Я ни в чем не виноват. Моя фамилия Грисюк. Я газетчик. В омской «Заре» работал. Справьтесь у экспедитора.
— А я, — торжественно произнес рыженький и ударил себя в грудь кулачком, —член Учредительного собрания. Уже одно это опровергает всю вашу басню относительно моей работы в пользу большевиков. А сейчас я делаю вам официальное заявление. В знак протеста я объявляю с сегодняшнего дня голодовку. Извольте отправить меня в камеру. Больше я не буду отвечать на ваши вопросы.
— Ну, что же, — медленно сказал поручик, — по-хорошему вы не сознались. В таком случае пеняйте на себя.
— Я сидел в царских застенках, я видел царскую охранку, — быстро заговорил рыженький, брызгая слюной, — но такой подлости, такой низости, какую я встретил в вашей контрразведке, я нигде не видел. Я отлично понимаю, что вы сами не верите всей этой чудовищной выдумке о детском шпионаже. Да-да, не улыбайтесь! Все это делается для того, чтобы показать работоспособность вашего учреждения. Переливая из пустого в порожнее, вы спасаете свою шкуру от фронта и отсиживаетесь в тылу. Конечно, воевать с мирными жителями и детьми гораздо безопаснее, чем сражаться с красноармейцами. Но неужели вы не понимаете, поручик, всей омерзительности вашего гнусного поступка?! Губить ни в чем не повинных детей, вроде этого мальчугана (Синяк кивнул на Петрика), чтобы добиться на погоны лишней звездочки! О, как это отвратительно! Как это подло! Как это низко!
Голубые очки тряслись на носу рыженького. Крупные прыщи зацвели спелыми ягодами на бледном лице. Руки его дрожали. Голос хрипел. Бородавка около уха подпрыгивала.
— Поймали мальчишку, помучили в тюрьме, а потом стали угощать карамельками. Съешь, Ванечка, пряничка, выдай нам сообщника. Старый жандармский прием!
Поручик покраснел, нахмурил брови и нажал кнопку звонка. Боковая дверь открылась, и в комнату вошел подпоручик. Два офицера отошли к окну и заговорили шепотом. Петрик навострил уши.
— К чему тратить время? Можно расстрелять. Полковник наложит резолюцию — и достаточно.
Василий Иванович Синяк сидел и задумчиво перебил мочальную бороду. Глубокие морщины собрались на его лбу гармоникой. Огненный клок волос стоял задорным гребнем.
Поручик позвонил еще раз. На пороге комнаты истуканом вырос солдат.
— Можно увести! — сказал он, кивая на Синяка.
Очки на носу рыженького запрыгали. Он, видимо, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
Холод побежал у Петрика по спине. Проклятый Феокритов! Проклятая калашница! Проклятые письма! Что теперь будет? Полковник наложит резолюцию и...
— Ну, Афанасьев, — сказал поручик, меняя ласковый тон на строгий, — в последний раз спрашиваю, будешь рассказывать или нет?
— Да я не Афанасьев! — чуть не плача, закричал Петрик. — Справьтесь в «Заре».
Поручик отодвинул обшлаг рукава и взглянул на часы.
— Через три минуты я тебя отправлю вслед за Синяком... А он пошел на расстрел. Решай!
В розовом тумане завертелись стены комнаты. Заплясала пачка печенья на столе. Конфеты запрыгали вокруг лимонадной бутылки. Петрик ничего не видел, кроме серебряных плеч офицера.
— Три минуты прошло. Ну?
Петрик тряхнул кудрями и гневно ответил:
— Убейте сразу, а я не виноват. Не шпион и не Афанасьев я.
Судорога злобы перекосила розовое лицо поручика, и он яростно зашипел:
— Сволочь! Я развяжу тебе язык... Ты у меня заговоришь, гадина. Змееныш!
Поручик размахнулся и ударил Петрика.
За колючей проволокой
Конвоир обнажил шашку и вывел избитого Петрика в коридор. Тяжело сжалось сердце молодого арестанта, когда, проходя по двору, он увидел в ночной синеве неба такие же большие звезды, как и в Киштовке. Петрик полной грудью вдыхал свежий воздух, стараясь идти нарочно потише, чтобы лишнюю секунду продлить пребывание на улице.
Куда его ведут? На расстрел? Или обратно в камеру?
— Направо! — командовал конвоир. — Прямо!
Часовой распахнул обитую кровельным железом дверь, и Петрик увидел знакомый полутемный коридор.
Заключенные шестой камеры проснулись, как только загремел в замке ключ.
— Ну, что? — шепотом спросил староста и потеснился на нарах, освобождая рядом с собой место.
Петрик кратко рассказал про карамели, печенье, Синяка и Афанасьева.
— На бога взять хотели! — сказал староста. — Да сорвалось!
— Дядя, что теперь со мной сделают? Убьют?
— В концлагерь отправят.
— А поручик говорил — расстреляют.
— Треплется! Жандармский прием. Все равно как и карамели. Не сказкой, так лаской, не лаской, так таской. Им на грош медный верить нельзя. Ну, да ладно. Иди на свое место. После поговорим. Давайте спать.
Петрик пробрался к параше. Он растянулся на грязном полу и положил голову на живот Феокритову. Но не успел мальчик заснуть, как загремел замок. Заключенные уставились тревожными глазами на дверь.
— С допроса все вернулись, — прошептал кто-то боязливо.
— Феокритов Мирон... На допрос! — крикнул надзиратель.
Заключенные вздохнули с облегчением: пронесло. Мирон Мироныч, дрожа, вскочил и надел пелерину.
— Зонтик-то оставьте! Дождя нет!
— И солнышко не светит!
— Да ничего, он не помешает. Я привык с ним.
Феокритов, щелкая зубами, вышел в коридор. Тяжелая дверь захлопнулась, и загремел запираемый замок.
Феокритов вернулся в камеру утром, за несколько минут до подъема. Лицо его было встревожено. Он сел на нары и вынул носовой платок.
— Ну, что вам припаял следователь? — поинтересовался староста.
Мирон Мироныч молчал. Крупные слезы горохом катились из его глаз.
— Покушение на атамана Анненкова.
После первого допроса Петрик стал ожидать, что его вызовут на вторичный. Он обдумывал, как держать себя теперь с поручиком, что говорить, но дни шли за днями, а следователь словно забыл о малолетнем шпионе. Петрик нервничал, а староста его успокаивал:
— Это неплохой признак. Возможно, запросили омскую газету, выяснили, что ты действительно не Афанасьев, и прекратили твое дело.
— Значит, меня отпустят на свободу?
— Ну, это еще бабушка надвое сказала. Во всяком случае долго держать в тюрьме не станут и при первой очистке отправят в лагерь.
Староста оказался неплохим пророком. Во время утреннего чая камеру неожиданно открыл надзиратель, и в дверях выросла коренастая фигура усатого фельдфебеля с бумажкой в руке.
— Ти-ше! Абдулин Николай, Грисюк Петр, Дранкин Василий, Нешта Макар...
Последующие слова заставили Петрика вздрогнуть:
— С вещами по городу!
— В лагерь! — шепнул сосед Петрику и кинулся собирать вещи.
Утреннее солнце слепило глаза. Синее прозрачное небо дышало осенней прохладой. Легкий ветер шумел верхушками золотистых тополей. На карнизе дома ворковали сизые голуби. С великой жадностью арестанты дышали во дворе свежим воздухом. Обессиленные после долгого заточения люди норовили опуститься на землю. Но сидеть конвойные не разрешали.