— Сам сделал? — спросил Василий Иванович, внимательно разглядывая в столбе расшатанные ржавые гвозди.
— Сам! Ночью.
— Молодец! Надо достать клещи, чтобы разрезать наружную проволоку.
— У плотников можно утащить!
— Утащи. Цель оправдывает для революционера все средства!
В этот день Синяк и Петрик беседовали с Мироном Миронычем. Феокритов задумчиво сказал:
— Мне нужна свобода. До прихода красных я должен выяснить судьбу писем Федора Михайловича. Дворник Суслонов может удрать с белыми, и тогда произойдет непоправимая катастрофа. Я потеряю нить. Письма могут окончательно пропасть.
Феокритов дал свое согласие на побег, чем обрадовал Петрика, а Василий Иванович даже прослезился. Он пожал руку Мирону Миронычу и сказал с великой тоской в голосе:
— Мы живем в страшное время. Люди омохнатились и озверели в лютой ненависти друг к другу. Человек человеку волк! Водопадом хлещет кровь. Вместо царства братства и свободы я вижу новых жандармов, тюрьму, ржавые решетки и колючую проволоку. Я задыхаюсь, Мирон Мироныч, мне нечем дышать. Человек — это звучит гордо! Но я, подобно Диогену, ищу этого человека с большой буквы и не нахожу. Я вижу кругом лица мерзавцев, присосавшихся к казенному пирогу, и покорные спины двуногих рабов. Вы — человек с большой буквы, Мирон Мироныч! Ваша горячая любовь к Достоевскому прекрасна! Вы пронесли ее в наше страшное и подлое время через тюрьму, опасности, бури, лишения... Люди в футлярах посмеются над вами гнусным и подленьким смехом, они не поймут вашего благородного подвига, а наиболее подлые и хитрые из них бросят в вас камень за то, что в кровавый год всеобщего безумия вы не убивали людей, не мучили в застенках невинных, а скромно спасали письма великого русского писателя к неведомой калашнице Лизе. Но история оправдает вас, Мирон Мироныч! Когда человечество перекует мечи на орала, вас вознесут как героя, честные люди напишут о вашем святом подвиге фолианты, и Академия наук издаст их в сафьяновом переплете с золотым обрезом.
Мирон Мироныч был явно смущен этой горячей речью. Розовые пятна проступили на его лице. Петрик тоже был растроган.
Феокритов молча пожал руку Синяка и ничего не ответил.
В этот вечер Петрик случайно подслушал разговор о сожженной Маралихе. Заключенные, собравшись в кружок, говорили о карательном отряде капитана Курова. Оказывается, Маралиху сжег самарский роялист.
— Он наш, самарский! — говорил один из заключенных. — Я его хорошо знаю. На помещице Бубликовой женат. Моя матка у нее белье стирала.
Петрик навострил уши. А словоохотливый самарец рассказывал:
— Куров царя хотел освободить из Тобольска и заговор устраивал. За это его в тюрьму посадили, да выпустили скоро. Это тот самый! Усы у него черные да длинные, как у таракана. Волк бешеный, Малюта кровавая, а не человек.
Петрик вспомнил, что в свое время ему и Володе пришлось воспользоваться гостеприимством капитана Курова. Это воспоминание вызвало в душе неприятное ощущение, словно было что-то позорное в его отношениях с капитаном.
А когда вспомнил про корзинку, перетянутую электрическим проводом, даже покраснел от стыда.
Побег
Петрик стащил у плотников, работавших в лагере, острые клещи, и Синяк решил, что в эту же ночь надо совершить побег.
Феокритов, узнав, что наступил решительный момент, задрожал, заколебался, но на попятный не пошел. С полотняным зонтиком под мышкой Мирон Мироныч выскользнул во двор, к уборной, где уже дожидались его Петрик и Василий Иваныч.
— Я иду в авангарде с клещами, — сказал торжественно Синяк. — Я сниму проволоку. За мной следует юноша. Вы, Мирон Мироныч, идете в арьергарде. Кстати, бросьте свой зонтик. Он вас может погубить.
— Не могу! — дрожа, сказал Феокритов.
— Заце́питесь за проволоку!
— Не могу!
И тут, под покровом темной ночи, Мирон Мироныч открыл тайну полотняного зонтика.
— Может быть, мы все погибнем, может быть, меня убьют. Я поэтому хочу, чтобы вы знали, что это — зонтик Федора Михайловича! — торжественно сказал он, рассчитывая, что слова его потрясут спутников.
Но Синяк равнодушным и недовольным тоном спросил:
— Какого Федора Михайловича!
— Достоевского! Я расскажу вам необыкновенную историю, каким образом я сделался обладателем этой чудесной реликвии.
И Мирон Мироныч, совершенно забыв о предстоящем побеге, вздумал было начать свой рассказ о Достоевском, но Синяк поспешно сказал:
— После, после, Мирон Мироныч!
Погода благоприятствовала побегу. Редкие фонари не могли рассеять густую темноту осенней ночи. Беглецы прокрались незаметно к забору. Сделав передышку и прислушиваясь к напряженной тишине, Петрик вынул из досок ржавые гвозди.
— Василий Иваныч, готово!
Через секунду Синяк уже был за забором и, лежа на сырой земле, старался разглядеть, нет ли кого на дороге. Но кругом было тихо. Василий Иваныч пустил в ход клещи. Петрик отгибал перерезанную проволоку в стороны.
— Все! — шепнул Синяк и пролез в образовавшееся отверстие. — Рубикон перейден! Ползи за мной.
Они переползли дорогу и, добравшись до канавы, присели. По разработанному плану Петрику предстояло двигаться сразу же дальше, а Синяк должен был здесь дождаться Мирона Мироныча. В случае появления людей на дороге Василий Иванович обязан был предупредить Феокритова об опасности, щелкнув языком два раза.
Петрик пополз от канавы, путаясь в картофельной ботве. Таким порядком он должен был удалиться возможно дальше от лагеря, а потом мог подняться. Два раза мальчик делал передышку, садился на землю и прислушивался, не догоняет ли его Феокритов. Но кругом было тихо. Тусклые фонари лагеря едва-едва мигали вдалеке, и Петрик решил, что пора превратиться из ящерицы в человека. Он встал, отряхнул землю с колен и зашагал по перекопанному полю. Мальчик шел быстро, изредка останавливаясь и вглядываясь в темноту. Прошло четверть часа, не меньше. Очевидно, Феокритов тоже выбрался из лагеря и теперь, подобно Петрику, шагает в одном с ним направлении. Хорошо бы встретиться. Петрик остановился, внимательно прислушиваясь к шороху. Кто-то идет сзади? Так и есть. Свистнуть разве?
Не стоит рисковать...
Петрик шел долго, а может быть, это ему так показалось. Без часов трудно было определить, сколько прошло времени. На востоке небо начало чуть-чуть светлеть.
Встречная канава показывала, что картофельное поле кончилось. Ноги беглеца почувствовали крепкую утрамбованную дорогу.
Ночь еще боролась с рассветом, но алая лента на востоке разгоралась в яркое пламя. Сизый туман рассеивался над скошенным полем. Петрик увидел в левой стороне кустарник и круто свернул с дороги. Скоро он вышел к мелкому осиннику, тронутому осенней позолотой. В изнеможении беглец опустился на сырую траву и с наслаждением протянул усталые ноги.
Раздвинулись ветки кустов, и Петрик увидел огненную бородку Василия Иваныча.
— Не знаю, спасся ли Феокритов, — сказал Синяк. — Убежден, что он зацепился своим нелепым зонтиком за колючую проволоку и застрял.
Беглецы, отдыхая, лежали в кустах на траве, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. Василий Иваныч разулся, вынул стельку сапога и извлек несколько сторублевок. Поделившись деньгами с Петриком, Синяк попросил мальчика остричь его наголо и снять бороду. Предусмотрительный Василий Иваныч имел при себе ножницы. Человек, совершавший в своей жизни пятый побег, накопил полезный опыт.
Петрик превратился в парикмахера. Стричь волосы ему доставило большое удовольствие. Василий Иваныч то и дело говорил:
— При побеге с Акатуя меня стриг сам Канторович.
— Когда я бежал из нарымской ссылки, меня брила максималистка Варя Редькина.
Щеки Петрика пунцовели от гордости и счастья.
— Василий Иваныч, да не крутите головой. Я могу вас кольнуть.