— Отныне он будет моим братом по искусству! — сказал факир. — Эльза, тебе придется переделать плакат для нашего дальнейшего путешествия. По маршруту Семипалатинск — Омск отныне едут два брата Тунемо-Ниго!
Василий Иваныч и Тунемо мало походили на братьев, хотя и были оба рыжими. Только волосы факира имели нежно-золотистый цвет яичного желтка, а волосы Синяка напоминали киноварь осенних листьев.
Петрик недоумевал, почему Василий Иваныч на старости лет решил стать факиром. Потом догадался, что все это делалось ради конспирации. Синяк просто придумал удобный способ выбраться из города.
За тоем говорили о дальнейшей судьбе ребят. И хотя до закрытия ярмарки оставалось еще два дня, факир решил покинуть Семипалатинск.
Конец сибирской вандеи
На другой день Гани провожал фургон индусского факира в далекий путь. Он долго прощался с Володей. Петрик заметил повлажневшие глаза брата. Он крепко пожал руку казахскому певцу и шепнул:
— Спасибо вам!
Синяк отдал факиру почти все имевшиеся у него деньги — три тысячи рублей. Тунемо-Ниго в своем фургоне доставил Василия Иваныча до спокойной пристани на Иртыше, и здесь Синяк распрощался с мальчиками.
— Факир мне обещал довезти вас до Омска, — сказал он Петрику. — Я уплатил за каждого из вас по тысяче рублей. Когда будет свергнута власть Колчака, вы сможете уехать в Россию. Факир вас отправит. Я верю ему. Он порядочный человек, а жена его — образец добродетелей.
Синяк взял одноместную каюту и отплыл вниз по течению Иртыша. Факир завернул в ближайшую станицу, продал лошадь казакам и на другой день тоже отправился пароходом в Омск.
Пароход «Меркурий», тот самый, на котором год назад Петрик и Володя ехали на Алтай искать Борю, везет трех братьев в Омск. Они сидят на одной скамейке и делятся воспоминаниями о пережитых скитаниях.
Боря рассказывает про сожженную Маралиху, старика Софронова, как тот меткими выстрелами сшибал шишки с головы анненковского поручика. Петрик и Володя слушают его и в свою очередь вспоминают Бориса Петровича, пчеловода Кондратьева, Павла Петровича и бесстрашного товарища Захара.
— Ты сам видел, как он горел? — допытывался Петрик.
— Видел, как потащили в топку.
— Я отомщу им!
В глазах Петрика сверкает огонек ненависти, и он сжимает кулак.
А за круглым, толстым стеклом иллюминатора пенится и убегает зеленоватая иртышская вода, и видно, как низко над рекой пролетают остроклювые птицы, сопровождающие пароход.
На скамейке лежит закутанная Эльза. Глаза ее закрыты, но она не спит. Тунемо сидит возле больной жены, смотрит на нее грустными глазами и тихонько гладит по золотым волосам.
...Когда подъезжали к Павлодару, Боря, отправившийся с чайником за кипятком, неожиданно встретил своего друга по деткоммуне — Гришку Афанасьева. Рифмач был немного смущен. Он отвел Борю за пирамиду дров, и здесь между Большими Пальцами произошла задушевная беседа.
— Меня ищут! — шепотом сказал Рифмач. — Не называй меня Гришкой, а зови лучше Ванюхой. Понял? Держи язык за зубами и ешь пирог с грибами.
Афанасьев ехал с билетом, но без копейки денег. Боря познакомил его с братьями. Мальчики кормили Гришку потихоньку от факира французскими булками и бутербродами с колбасой. Прожорливый Рифмач ел много. Видимо, он долго голодал.
У Петрика с Гришкой завязалась дружба. Оба они с первой встречи поняли друг друга. Петрик рассказал новому товарищу про Усть-Каменогорское восстание, про Чайкина, с которым он спасся вплавь по Иртышу, про свои тюремные злоключения. Рифмач слушал очень внимательно, менялся в лице, переспрашивал, пытался что-то сказать, но так и не сказал.
Только перед самым Омском, когда пароход проходил под железнодорожным мостом, Рифмач счел возможным открыть свое настоящее имя.
— Я и есть тот самый Гришка Афанасьев, за которого тебя в тюрьме мытарили. Это я со своим гражданским батькой рельсы под Рубцовкой отвинчивал.
— Брешешь! — не поверил Петрик.
— Спроси Странника! Он меня сто лет знает. Мы оба Большие Пальцы...
Петрик посмотрел на Гришку с восхищением и завистью.
— Я же боевой партизан! — гордо сказал Рифмач и в доказательство своих слов показал Петрику два настоящих нагана.
— Стрелять умеешь?
— Ну, конечно.
— На. Только не засыпься...
Петрик торопливо опустил тяжелый револьвер в карман и пощупал острые зарубочки на рукоятке. Они наполняли его душу восторгом. Револьвер! Настоящий револьвер! Он останется у него на всю жизнь!
— А я тебе что подарю?
— Мне ничего не надо! — ответил Рифмач.
— Мы с тобой будем встречаться? — спросил Петрик.
— Если хочешь.
Пароход, оглушительно гудя, подошел к пристани. Гришка исчез незаметно, даже не попрощавшись с новыми друзьями.
* * *
...Гостиницы в Омске были переполнены. Люди спали у костров под открытым небом. Факир не знал, где найти пристанище. Выручил его Петрик. Он предложил сходить к Марье Егоровне.
— А она пустит?
— Она — добрая. Если нас не пустит, то жинку вашу обязательно возьмет.
Посасывая трубочку, факир шагал за Петриком по пыльным омским улицам. Вот знакомый ларек китайца. Вот желтые ставни на окнах, глухие ворота, низкое крыльцо. Здесь когда-то висела вывеска парикмахерской. Сейчас висит — «Портной Еропкин». Сбоку дверей, на том месте, где был нарисован румяный красавец с одним усом и бакенбардой, ныне зеленело изображение широчайших военных галифе.
Факир плохо верил в рекомендацию Петрика, но дело повернулось очень удачно.
— Портной у меня в Иркутск собирается ехать, — сказала Марья Егоровна. — Будет там офицерам штаны шить. Пожалуй, сдам его помещение. Только деньги за шесть месяцев вперед.
Через несколько дней факир прочно обосновался в домике Марьи Егоровны. Эльза сидела на кровати, обложенная подушками. Ей было очень плохо. На восковом, прозрачном лице женщины лихорадочно горели большие голубые глаза. За Эльзой ухаживал Боря.
Факир во дворе метал кинжалы. Перед ним сидел Петрик. Володя с завистью смотрел на брата, но сесть рядом у него не хватало мужества.
А за Иртышом в эти дни сверкали бесчисленные костры беженцев. Обозы, скрипя тысячами телег, уходили на восток. Красная Армия, давно перевалившая Уральский хребет, подошла к Ишиму, и здесь завязались кровопролитнейшие бои между егерями и красноармейцами.
Но на Люблинском проспекте по-прежнему носились автомобили с иностранными флажками, офицеры пели «Боже, царя храни», а театры были переполнены беспечными зрителями.
Газеты писали о гастролях факира Тунемо-Ниго на четвертой странице, а на третьей военные сводки штаба верховного главнокомандующего изо дня в день перечисляли «громадные потери красных» и сообщали об отходе егерей на заранее приготовленные, лучшие в стратегическом отношении позиции.
На сцене факиру помогал Петрик, вполне заменяя больную Эльзу. Он подавал мячи, паклю и сидел вместо Бори во время «рамки смерти».
Как-то вечером после представления Петрик увидел около театра Гришку.
— Я тебя караулю! — сказал Рифмач. — Афишу прочитал, решил, что ты здесь.
После этой встречи товарищи виделись довольно часто.
О своей жизни, где он живет, с кем, на что, Рифмач ни слова не сказал братьям.
* * *
Иртыш затянуло льдом, а омские улицы покрылись пушистым снегом. Пришла зима с морозом, вьюгой, ранними вечерами и принесла в сибирскую столицу великую тревогу. На всех перекрестках открыто говорили о неминуемом падении Омска. Четвертого ноября Колчак сменил главнокомандующего Дитерихса, назначив на его место генерала Сахарова. Новый главнокомандующий заявил, что Омск не будет сдан. На фронт ушла последняя дружина Святого Креста, наспех собранная из беглых монахов, попов и дьяконов. Она прошла по Люблинскому проспекту, распевая унылую молитву. В переднем ряду, на правом фланге, шагал взводный унтер-офицер Болдырев — профессор-богослов. На груди профессора серебрился большой белый крест, на носу сверкали очки в золотой оправе.