Борис Петрович, хотя и был занят, встретил старых друзей приветливо. Оставшись наедине с ними, он выслушал их просьбу и сказал:
— Найдем! Беглые буржуи освободили кое-какую жилплощадь, да и остальных мы потесним основательно.
С этими словами он кивнул головой в окно.
Петрик и Володя посмотрели и увидели: по улице, под конвоем красноармейцев, шли арестованные с узелками и подушками. Все они были очень хорошо одеты, в теплые шубы, медвежьи да жеребковые дохи.
Борис Петрович постоял у окна и, когда процессия скрылась, вернулся к письменному столу.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Сколько вам теперь лет?
— Пятнадцать! — ответил Петрик.
— Скоро будет! — поправил Володя.
— Взрослые люди!
Борис Петрович в задумчивости курил папиросу.
— Конечно, учиться по-настоящему надо, — сказал он. — Домой ехать.
По записке Пирожникова, жилищный отдел отвел факиру две комнаты в квартире бежавшего миллионера. Стены в них были сплошь затянуты картинами, вышитыми на материи. Старинная мебель красного дерева была не хуже, чем в особняке Колчака. Широчайшая кровать, на которой легко можно было уложить пять человек, сияла многочисленными никелированными шариками, большими, как яблоки, и маленькими, как вишни. Правда, на кровати не было одеяла и подушек, но зато пружинный матрац отличался великолепной упругостью. На него и уложили больную Эльзу.
Мальчики поместились в соседней комнате. Здесь Тунемо учил их жонглировать мячами и тарелками. Петрик факиру определенно нравился: он был ловок, смел, находчив, хладнокровен.
Факир выступал с фокусами в городском театре перед красноармейцами и в железнодорожном клубе перед рабочими. Но прокалывать тело дамскими шпильками ему не разрешил инспектор охраны труда, а профсоюз потребовал, чтобы Тунемо не называл себя индусом. Отныне в афишах Тунемо стал именоваться рабоче-крестьянским факиром. Это звучало, правда, так же громко, но было менее заманчиво для зрителей.
Борис Петрович, возглавлявший омский ревком, уверенной рукой наводил в городе советский порядок. Продажа вина, широко производившаяся при Колчаке квартальными, была запрещена. Омичи осторожно пили самогонку, но пьяных на улице не было.
В один день закрылись все частные магазины. На смену им пришли прохладные кооперативы с просторными полками. Борис Петрович переводил омичей на государственное снабжение. Петрик ходил получать продовольственные карточки на всю факировскую артель. Он долго стоял с домовой книгой в четырех очередях, а когда завертывал в газету полученные карточки, услышал знакомую фамилию, произнесенную хриплым, простуженным голосом.
— Синяк!
Мальчик обернулся. Возле него дрожал от холода в потертом длиннополом пальто Василий Иваныч. В острой рыжей бородке серебрились седые нити. Распухшая щека была перетянута черной повязкой.
— Справку с места работы! — сказала сотрудница.
— Я нигде не работаю.
— Тогда о нетрудоспособности или инвалидности.
Василий Иваныч гордо выпрямил узкую куриную грудь:
— Я — член Учредительного собрания!
— Четвертая категория, — равнодушно произнесла сотрудница.
По лицу Василия Иваныча прошла легкая тень тревоги.
— Четвертая, — упавшим голосом произнес он. — Гражданка, дайте хоть третью.
— Не задерживай, — закричали в очереди. — Бери, рыжий, какую дают!
Василий Иваныч обернулся, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, решил взять четвертую категорию.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Петрик. — Не узнаете, Василий Иванович?
Синяк поправил на носу очки и узнал. Он протянул руку мальчику.
Петрик вспомнил, какую большую помощь оказал ему Синяк в Семипалатинске после побега из концлагеря. Он предложил:
— Василий Иваныч, хотите меняться карточками? Давайте мне вашу четвертую категорию, нате вам мою детскую. По ней триста грамм масла дадут и леденцов.
Василий Иванович был потрясен душевной отзывчивостью Петрика. Дрожащими руками он складывал детскую синюю карточку, купоны которой были отмечены словами: хлеб, хлеб, хлеб... Соль, соль, соль...
— У последней черты, — бормотал Василий Иваныч, озираясь по сторонам, как затравленный волк, — у последней черты!
Что он хотел этим выразить, Петрику было неясно. Но мальчик давно подметил склонность Синяка говорить в трудные минуты жизни туманно и не удивился его словам.
Торопливо, словно боясь, что сотрудники горпродкома могут отнять у него детскую карточку, Василий Иваныч юркнул на улицу, даже не поблагодарив мальчика за обмен.
Домой!
Сибревком распорядился собрать всех питерских ребят, оставшихся в Сибири, и вернуть их организованным порядком домой. Эту трудную работу отдел народного образования поручил Шишечке. Нина Михайловна принялась за дело. Она организовала сборный пункт при детдоме № 3. Здесь для питерских ребят отвели громадную комнату, где поставили двадцать пронумерованных кроватей.
Шишечка сама приехала к факиру за Борей. По совету Пирожникова, она решила увезти в Питер и его братьев.
Тунемо-Ниго жалко было расставаться с мальчиками — они приносили ему большую пользу. А Эльза даже расплакалась, когда Боря подошел к ней проститься.
Петрик и Володя поспешно одевались. Конечно, жаль расставаться с факиром, но Боря найден, надо ехать в Киштовку. Там Петрика ожидает мама, а Володю и Борю — тетя.
В детдоме мальчики увидели Гришку, а рядом с ним того самого беспризорника, что был схвачен в памятную ночь на Иртыше и приведен в Куломзино в амбар.
— Помнишь Большого Пальца? — шепнул Петрик Володе.
— Миша Поплавок! — радостно сказал Боря и протянул беспризорнику руку.
— Здорово, Странник! — приветствовал приятеля Миша.
Мальчики хотели поговорить, но Шишечка объявила:
— Все разговоры потом. А сейчас — марш в баню!
Ребята постриглись под машинку, получили белье, верхнюю одежду, пимы и отправились мыться в баню, находившуюся во дворе.
— Поддай пару, не жалей жару! — кричал Гришка с полки. — Партизаны и каторжники мыться пришли!
И он с остервенением стегал себя березовым веником. Петрик не отставал от Рифмача.
— А в Маралихе дедка Софронов так делал: парится, парится, и потом в снег! — вспомнил Боря. — Прямо в сугроб головой. А потом опять прибежит... красный, как свекла.
— В снег? Эка невидаль. Точно я не могу?
Петрик живо соскочил с полка и выбежал в сени, а из сеней во двор. Ребята не видели, как нырял Петрик в снег, но влетел он в баню бомбой.
— Хлещи меня, братва. Хлещи скорей и крепче!
Мальчики принялись отогревать Петрика в три веника и через минуту отогрели.
— Здорово! — воскликнул Петрик, но повторить удовольствие не захотел.
* * *
Длинный состав стоял у перрона. Шишечка давала последние наставления в дорогу. На щеках ее пылал румянец. Падал легкий крупный снег, и круглая пыжиковая шапочка учительницы превращалась в одуванчик.
Эльза не смогла проводить Борю, но факир прибежал к отходу поезда.
— Если не ошибаюсь, товарищ Тунемо-Ниго? — приложил Пирожников руку к воображаемому козырьку. — Очень много слышал про вас от этих хлопцев, но, кроме того, имел удовольствие лично видеть ваши замечательные фокусы. Кстати, до сих пор не могу понять тайну волшебного сундука.
— Волшебный сундук — это пустяки! — пренебрежительно ответил Тунемо.
— Но я его сам связывал! — воскликнул Борис Петрович. — Я сам его запирал ключом.
— Вы запирали пустой сундук, — усмехнулся факир.
Боря нетерпеливо смотрел на большие вокзальные часы. До отхода поезда оставались последние минуты.