— Не все дома?
— Ну, да. То есть, я хотел сказать, что у него ум за разум заходит. Он говорил такие чудные вещи. Зашел он как–то к нам в погребок купить газету и говорит: «Я хотел бы достать «Таймс». Есть у вас «Таймс»?» — «Нет, говорю, этой газеты у меня нет. А не устроит ли вас, господин Могенсен, «Афтенбладет»?» — «Пожалуй, если у вас нет ничего другого. Но английские газеты гораздо лучше датских. Содержательнее. И не так много внимания уделяют этому дурацкому спорту. А кому это нужно!» — «Так вы не любите спорта, господин Могенсен?» — «Да, — отвечает он, — не люблю и считаю его весьма вредньш. Есть, правда, и привлекательные виды спорта. Взять, например, полеты на воздушном шаре. Я бы с удовольствием занялся воздухоплаванием, если бы это не было связано со значительными затратами. Но, к сожалению, обзаведение всем необходимым для таких полетов — чертовски дорогая штука». Ну, как это вам понравится? Могенсен — на воздушном шаре! Здорово, не правда ли?
— Много ли покупал Могенсен пива или других напитков в вашем баре?
— Он никогда ничего не брал. Это случилось только раз, перед самым его исчезновением. Чего он только не накупил в тот вечер! Пиво, водку, портвейн — целые батареи. А потом он устроил попойку в своей комнате, которую, снимал у фру Меллер. Обычно же Могенсен покупал у меня только газеты. Он и не курил совсем. А как вы полагаете, что могло с ним приключиться? Вы думаете, что это он взорвался на воздух на полигоне?
Ему не ответили. Полиция не гадает на кофейной гуще.
Фру Меллер показала сыщику комнату, которую снимал у нее Могенсен. Все в ней осталось в том виде, в каком оставил ее злополучный жилец.
— Да, здесь тесновато! — сказал сыщик.
— Тесновато? Что вы хотите этим сказать? Это за дятнадцать–то крон, которые он даже не уплатил мне! А за его свинский образ жизни я не в ответе. Он ни за что не позволял убирать здесь. Однажды, когда я как–то пришла помыть пол, Могенсен заявил: «Запрещаю вам, фру Меллер, самовольно вмешиваться в мою частную жизнь. Свою страсть к уборке вы можете удовлетворять сколько угодно у себя внизу. Я же попрошу оставить меня раз и навсегда в покое».
— Здесь даже и настоящей двери нет. Сквозь это решето любому постороннему все видно! — заметил сыщик.
— А вы что же хотите — за пятнадцать крон жить в роскоши?
— Что вы, что вы, конечно, нет. А мебели у него никакой не было? Где он спал?
— Комнату он снял без мебели. Я здесь ничего не трогала и не хочу за это отвечать. Могенсен спал на полу и подстилал под себя газеты. Портфель служил ему подушкой. Когда я поднималась со своей кухонной лампой на чердак, я не раз видела, что он так лежит. Через дверные щели все видно.
Полицейский чиновник обвел взглядом помещение. Одного унылого вида этой конуры достаточно было, чтобы навести на мысль о самоубийстве. Потолок нависал так низко, что здесь даже при желании нельзя было бы повеситься.
— Ну, знаете, вон тот угол с примусом выглядит прямо–таки угрожающе в пожарном отношении. Вы не соблюдаете установленных правил.
— Я за это не отвечаю. Я его предупреждала. «Если эта дрянь взорвется, — говорила я ему, — вы весь дом спалите». Но в комнате напротив дело обстоит еще похуже. Там спят ребята Ольсенов, и на ночь родители дают им е собой зажженную керосиновую лампу, так как дети боятся спать в темноте. Вот это действительно беззаконие. Сотни раз я повторяла это фру Ольсен. А что проку? «Ах, сойдет и так! — отвечает она. — Ведь еще ничего страшного не случилось!» — «Но когда–нибудь может случиться!» — говорю я ей.
— Могенсен сам готовил себе еду?
— Нет, только кипятил чай. Он без конца пил чай. Чудо, что он не испортил себе желудок.
— Где он столовался?
— Чаще всего на улице Клеркегаде. В общедоступной столовой. Но он постоянно жаловался, что в пище, которой там кормят, совершенно нет витаминов. Гораздо больше он любил бывать в одном хорошем кафе в центре города. Называется оно «Фидус».
— Ну, это кафе я хорошо знаю!
— Не понимаю только: как он мог позволять себе такую роскошь? Для меня всегда было загадкой: на какие средства он жил? Он не пользовался никакими видами вспомоществования. И я никогда не слышала, чтобы он где–нибудь служил. Но иногда у него водились довольно значительные суммы.
— Здесь нет никакого платья. Что же, уходя, он взял с собой какой–нибудь багаж?
— Нет. У Могенсена не было ничего, кроме того, что он носил на себе.
— Да, но было ли у него… ну, скажем, белье?
— Нет, не было. Я же вам сказала, что не прикасалась к его вещам. Как только Могенсен снашивал носки, — он попросту выбрасывал их. Не носил он также и верхних рубашек. Время от времени он покупал себе целлулоидный или бумажный воротничок. Носил, пока не порвется, и потом выбрасывал.