Хагехольму не страшен ни мороз, ни голод. Его подвал битком набит съестными припасами. Овощи и коренья хранятся в ящиках с песком. На полках стоят банки со всякими сиропами и вареньем. Здесь есть банки уже десятилетней давности. Но каждую осень Йоханна готовит новые соленья и маринады, так что запасы непрерывно растут. Есть здесь маринованные и соленые огурцы, пикули, свекла, — и все это во избежание порчи каждый год приходится переваривать. Есть маринованные бобы, горох, морковь, цветная капуста и спаржа. Есть копченый заяц, косуля, дичь. Тут же стоят банки со свиными котлетами и банки с жареными цыплятами. Птичий двор у Хагехольма кишмя кишит цыплятами, но время от времени их режут, жарят и кладут в герметически закрытые банки. Уже много лет Хагехольм не пробовал свежего мяса. Если он и Йоханна едят цыплят, то только прошлогодних.
Ненасытная и странная мания накопления. Подвал похож на какую–то кунсткамеру с анатомическими препаратами в спирту. Всех гостей непременно водят туда, чтоб они вдоволь нагляделись на эту коллекцию. И все ахают и изумляются.
— Да, по части солений и копчений моя Йоханна великий мастер, — говорит Хагехольм. — Истинный клад. — И он так крепко щиплет ее за бок, что она кривит рот и просит его вести себя поприличнее.
Точно директор музея, он важно обходит подвал и осматривает свои заготовки. Яблочное желе хорошо сохранилось. И свиные ножки тоже еще совсем свеженькие. Это от той самой свиньи, которую мы зарезали, еще когда дочка была жива. Да, хорошо, когда дома кое–что припасено.
Если в банках сверху образуется плесень, их отставляют в сторону — надо переварить. Это дело Йоханны.
Хагехольм обходит владения и любовно озирает накопленные богатства. А Йоханна, толстая, с маленькими бегающими глазками, напоминает стража, охраняющего сокровища музея.
— В этом году надо сварить побольше ежевики, — говорит она. — И повидло из слив, пока не ударили морозы.
Странная это пара, и интересы у них — странные. Один бог знает, какие у них отношения.
30
— Вам бы следовало переехать ко мне! У меня квартира куда лучше, чем у Йенса Йенсена. Электрическое освещение и все прочее. И не намного дороже. Кроме того, мой дом — в самом центре!
Стоя на шоссе, Хагехольм и Джонсон разговорились. Джонсон вышел погулять. В руках у него трость, воротник пальто поднят до самых ушей. Моросит дождик, дует ветер.; когда стоишь и разговариваешь, холод пробирает до костей.
— Сколько вы платите Йенсену за квартиру?
— Семьсот в год.
— Семьсот? Вы подумайте! Слишком уж дорого за такую конуру. Низкие, сырые комнатки. И никаких удобств. У меня бы вы платили тысячу. Эту сумму я беру с других за одно только лето. Но если бы нашелся солидный обходительный жилец, который намерен здесь надолго поселиться, если это надежный, почтенный человек, то, пожалуйста, пусть живет за эти деньги хоть целый год. Это, скажу вам, дешевле пареной репы. До лавки, до вокзала, до всего — рукой подать. Электричество. Если хотите пользоваться телефоном — милости прошу, он к вашим услугам.
— Да, но… Теперь ведь я живу у Йенса Йенсена. Неудобно же съезжать до срока. Да ведь я и доволен.
— Конечно, конечно… Я говорю на случай, если вы захотите переменить квартиру. Подумайте об этом спокойненько. Послушайте, у вас нет охоты теперь же посмотреть мой дом? Вы не торопитесь? Влезайте в машину, прошу вас!
Герберт Джонсон — одинокий человек. Он ничего не имеет против того, чтобы познакомиться с местными жителями. Хагехольм упрашивает так сердечно.., К тому же Джонсон привык делать то, что ему говорят.
— Вы не подвинетесь немножко? Я положу тут большой мешок.
— Извольте. Что это у вас там?
— Сахарный песок. Двести фунтов. На ближайшее время мы обеспечены, хи–хи–хи! По радио вчера передавали, что сахар подорожает. Так лучше во–время сделать запасец. Ведь понадобится для варенья. Сахар же не портится.
Машина поворачивает к воротам, проезжает между двух цементных столбов, увенчанных шарами, и останавливается у дверей дома. Хагехольм дает резкий гудок и кричит:
— Йоханна! Йоханна! Куда ты девалась? У нас гости!
Выходит толстуха Йоханна. На ней белый передник.
Ее маленькие глазки беспокойно бегают, будто она боится, что незнакомцу о ней что–то известно и он видит ее насквозь.
— Это американец, жилец Йенса Йенсена, — кричит Хагехольм из машины.
— Добрый день! Как тут у вас хорошо! — говорит Герберт Джонсон и протягивает руку. Йоханна нерешительно подает свою. Она совсем как неживая, словно кусок мяса, можно подумать, что она омертвела.