Деревянные стулья, обтянутые мягкой кожей, несомненно, были принесены сюда из императорской палатки. Офицеры сидели за длинным, тяжелым столом темного дерева, выглядевшим так, словно он стоял здесь уже несколько столетий. Он явно был сделан в Васпуракане и чем-то напоминал хорошо укрепленную усадьбу Гагика Багратони. Принцы привыкли жить в постоянной боевой готовности, и стремление всюду находить опору и твердость отразилось и в их искусстве.
Вероятно, в свое время казды использовали кабинет гипастеоса в качестве своего штаба: стол был покрыт щербинами и царапинами, которые оставили мечи, и грубым орнаментом. Один рисунок повторялся чаще других — двойная молния с тремя ответвлениями. Марк ничего не знал об этом символе, пока Нефон Комнос не сел рядом с римлянином.
— Грязные свиньи. Они ставят клеймо Скотоса везде, где проходят, — сказал видессианин.
Трибун вспомнил темную икону в комнате Авшара и понимающе кивнул.
Маврикиос ударил рукой по столу, призывая всех ко вниманию. Тихое гудение голосов стихло. Без долгих предисловий Император объявил:
— Баанес Ономагулос столкнулся с большими силами Казда. По его словам, без нашей помощи он не сможет продержаться долго.
По рядам пробежал удивленный шепот. Император не объявлял заранее причину совета. Марк почувствовал удовлетворение от того, это известие не застало его врасплох.
— Кто передал сообщение? — спросил кто-то.
Гаврас указал на разведчиков-каморов.
— Вы можете благодарить этих двоих — чтобы доставить нам весть, они проскользнули сквозь вражеские полчища. Спатакар (он указал на перевязанного камора) только что добрался до нас и привез письменное донесение от Ономагулоса. Печати на донесении настоящие, их проверили. Но проверили подлинность не только печатей. Спатакар и его сосед, Артапан, хорошо известны своим соплеменникам здесь, в Клиате. Короче говоря, господа, произошло то, чего мы все ожидали.
Гай Филипп коснулся руки Марка и прошептал:
— Ты был прав.
Он мог и не шептать. Вся комната наполнилась возбужденным гулом голосов, все говорили одновременно: одни обсуждали услышанное, другие задавали вопросы Императору. Голос Туризина перекрыл шум:
— Да, может быть, этого мы и ожидали. Но что до меня, то я бы подождал еще немного.
— О Фос, только не это, — простонал Нефон Комнос.
Скаурус опять удивился неожиданному повороту в отношениях между двумя братьями. Туризин всегда был горячим и несдержанным, в то время как Маврикиос предпочитал ждать развязки событий и исповедовал осторожность. И все-таки сейчас именно Император призывал к действию, а Севастократор говорил о сдержанности. Марк не мог понять такой перемены.
Туризин, добившись внимания всего совета, продолжал:
— Я бы дважды подумал перед тем, как посылать к Баанесу Ономагулосу всю нашу армию из-за одного только донесения. Возможно, он очень опытный офицер, но, к сожалению, весьма медлительный и нерешительный.
Баанес — трус, так Марк перевел эти слова для себя. Римлянин не слишком хорошо знал Баанеса, но намеки Севастократора казались ему необоснованными. Трибун припомнил долгую ревность Туризина к товарищу брата, и для него все стало намного яснее. Нефон Комнос, хорошо знавший обоих Гаврасов, сразу же все понял, едва Туризин раскрыл рот. И, разумеется, это было ясно Маврикиосу. Он сердито буркнул:
— Если бы вместо него там были Комнос и Багратони, ты тоже призывал бы к терпению?
— Нет, — сразу же отозвался его брат. — А если бы наш добрый друг Ортайяс был там… (он не скрывал, что терпеть его не может)… ты бы тоже бросился спасать его с таким жаром, да?
Маврикиос стиснул зубы.
— Ты бьешь ниже пояса, Туризин, и хорошо знаешь это.
— Так ли? Посмотрим…
Севастократор задал каморам Ономагулоса несколько вопросов, и из ответов стало ясно, что положение видессианских частей, остановленных возле Марагхи, и в самом деле не столь уж тяжело. Однако этот допрос напоминал Марку работу хорошего адвоката, который умеет вытянуть из свидетелей только те факты, которые ему нужны. Туризин одержал легкую победу, посеяв в совете достаточно сомнений, и в конце концов решение было отложено.
— Свары, — коротко сказал Гай Филипп, когда они с трибуном шли в римский лагерь. Он вложил а это простое слово столько чувства, что оно прозвучало грязнее любого ругательства.
— Ты говоришь так, как будто римляне застрахованы от этого, — ответил трибун. — Вспомни, когда Сулла и Гай Флавий воевали с Митридатом — много ли внимания они уделяли планам друг друга? А когда они наконец объединили свои силы, к Сулле перешло столько солдат Флавия, что тот покончил с собой от такого позора.
— И правильно сделал, скажу я тебе, — тут же отозвался Гай Филипп. — Он, мерзавец, призывал к бунту против своего командира! Он хотел захватить власть над армией, свинья! Он… — Центурион остановился и скроил гримасу, полную отвращения. — Хорошо, ты прав, я понимаю, что ты имел в виду. Но наше положение мне все-таки не нравится.
— Я же не говорю, что мне оно нравится.
Следующее утро прошло в ожидании, а вся армия, находившаяся в Клиате, мучилась сомнениями — сумел ли Баанес Ономагулос вырваться из ловушки, подстроенной Каздом… если только эта ловушка существовала.
Около полудня Скаурус получил приказ явиться на второй военный совет. На этот раз гонец Ономагулоса был не камором, а видессианским офицером среднего ранга. Его изможденное лицо было в язвах от солнечных ожогов. Маврикиос представил его командирам как Сизиноса Музеле, а затем дал ему слово.
— Я думал, что все наши разведчики схвачены и не достигли цели, — сказал он между двумя глотками вина; как и Артапан, он жестоко страдал от жажды: к концу опасного путешествия у него не осталось ни глотка воды. — Но когда я добрался сюда, я узнал, что оба камора прибыли в город за день до меня. Почему вы не идете к нам? — требовательно спросил он. — Ведь вам все известно! Мы все еще удерживаем маленькую долину, отбивая все атаки каздов, но как долго мы сумеем продержаться? Ручей, протекающий там, становится грязной лужей. У нас почти нет воды и совсем немного продовольствия. А эти варвары — они такие сытые, как саранча в ржаном поле. И я никогда не видел столько каздов в одном месте. Мы, наверно, смогли бы разорвать кольцо, но они не дадут нам уйти далеко и просто растерзают нас на части. Во имя Фоса, братья, без вашей помощи мы погибнем — и погибнем ни за что.