– Филип, извини за этот вопрос, но все же – как ты все эти дни? Как тебе удается держаться?
Филип сделал большой глоток эля и вжался спиной в вытертые диванные подушки. Он, казалось, пристально всматривается во что-то вроде большого насекомого, ползущего по стене от гостиной к кухне.
– Извини, говоришь? Как мило. Это Нэнси должна передо мной извиняться, а не ты. – Он зафиксировал на Тиме холодный пристальный взгляд карих, чуть увеличенных очками глаз. – Вот тут мы подходим к довольно странной теме. Странная, действительно странная тема. Должен признаться, она превосходит мое понимание. Дошло, о чем я, или мне надо тебе объяснить?
– Думаю, дошло. Читал некролог в сегодняшнем «Леджере». Когда увидел слово «неожиданно», я подумал…
– Ты подумал…
– Я подумал, что Нэнси, возможно, покончила с собой.
– Да? Именно так и подумал? Ай да братец! Вот умница.
– А ты бы предпочел, чтобы я не догадался?
– Не знаю, что я бы предпочел – Филип скривился, и казалось, что нижняя часть его лица вот-вот скомкается, как бумажный пакет. – Никто моим мнением не интересовался. – Он сорвал очки и прикрыл тыльной стороной ладони глаза. – Нет-нет, они просто делают то, что считают должным.
Вздрогнув, Тим выдохнул:
– Ты считаешь, что она должна была спросить твоего разрешения, перед тем как убить себя?
Филип нацелил на Тима указательный палец:
– Вот он, самый главный вопрос! Наиглавнейший, чтоб его, вопрос.
Тим глотнул холодного эля и заставил себя промолчать.
– Да, – продолжил Филип. – Я так считаю. И я бы сказал: «Ты, эгоистичная сучка, не имеешь никакого права убивать себя. У тебя муж и сын. Ты в своем уме?!»
– Да, это был эгоистичный поступок.
– Все самоубийцы эгоисты, – сказал Филип и задумался над этим утверждением. – Если только человек не попал в жуткую беду, или умирает, или еще что…
– Нэнси не выглядела подавленной в последние дни?
– Ты что, психиатр, что ли? Не знаю. По мне, Нэнси всегда выглядела немного подавленной. А почему – так и останется для меня загадкой. – Он кольнул Тима настороженным взглядом. – Или ты хочешь знать, замечал ли я, что она в последнее время подавлена?
– Филип, я тебя ни в чем не обвиняю.
– И правильно. Моей вины в случившемся нет ни капли. Мы с Нэнси ладили. Почему она это сделала – для меня загадка. Возможно, вела какую-то тайную жизнь. Возможно, я не знал, что происходит в ее судьбе. Если она все от меня скрывала, как, черт возьми, я могу это знать?
– Как переносит это Марк?
Филип покачал головой.
– Мальчик замкнулся в себе, скрывает свои чувства. Хотя, конечно, удар он получил тяжелейший. Ни с кем не делится, кроме разве что с Джимбо – с тем болваном, которого ты сегодня видел с ним. Посмотрим, как он будет держаться сегодня вечером, завтра и следующие пару недель. Если понадобится, я устрою ему консультацию или встречу с психологом, не знаю…
Тим ответил, что это неплохая идея.
– Конечно неплохая – для тебя. Живешь в Нью-Йорке, где каждый имеет своего психолога. Для вас психолог – символ статуса А здесь, в реальном мире, все по-другому. Очень многие здесь полагают, что, когда с тобой что-то неладно, это нормально.
– Тебе нет нужды делиться бедами со всеми. И Марку тоже.
– Такое не утаишь, – вздохнул Филип. – Жена замдиректора кончает с собой, сын ходит к психиатру. Во что это выльется? Как повлияет на мою карьеру? А главное, визиты к психиатру недешевы. Прости меня, старшенький, но я всего лишь скромный педагог в государственном учебном заведении, никак не миллионер.
– Филип, если Марку лечение пойдет во благо, а у тебя вдруг возникнут из-за этого материальные затруднения, я с радостью возьму на себя расходы.
– Да нет, в настоящий момент все не так уж безнадежно, – сказал Филип. – Но все равно за предложение спасибо.
– Ты на самом деле думаешь, что поступок Нэнси отразится на твоей работе?
– Так или иначе, но отразится. Пока незаметно, но как ты думаешь, каковы мои шансы перебраться в кабинет директора – теперь, а? Ведь мне оставалось совсем немного. А теперь – кто знает? Теперь придется ждать годы. А хочешь знать худшую часть всей этой истории?
– Конечно, – сказал Тим.
– Народ глядит на меня и думает: смотри, вот он, Андерхилл, у которого жена покончила с собой. И две трети, три четверти из них наверняка считают, что я имею к этому отношение. Что я виноват. Дьявол, мне и в голову не приходило, что когда-то я буду ненавидеть ее, но сейчас я так близок к этому! Сука! Мать ее!..
Тим решил ничего не отвечать и дать ему выговориться.
Филип остро глянул на брата:
– В местном обществе у меня определенное положение – своя конкретная позиция. Может, ты не знаешь, что сие означает. Может, тебе плевать на это. Но для меня это очень, очень важно. И когда я думаю, что эта глупая женщина от души постаралась и, что характерно, без всякой причины, а лишь из-за какого-то ее личного внутреннего разлада разрушить все, что я создавал в течение всей своей жизни, то – да-да-да, я очень, я чрезвычайно сержусь. У нее не было никакого права так поступать со мной.
Наконец-то Тиму Андерхиллу одно стало ясно, пока он наблюдал, как его брат жует кубик льда, выуженный со дна пустого стакана: Филип ему не поможет ничем.
– Какие у тебя планы? – спросил он.
– На вечер?
– На все.
– С шести до семи – последнее свидание, или церемония прощания, или как это называется, в помещении для гражданских панихид похоронного бюро «Тротт бразерс». Похороны завтра в час дня на Саннисайде.
Саннисайд, обширное кладбище в городском районе Дальний Запад, все еще разделялось на секторы: протестантский, католический и еврейский. Афро-американцев на Саннисайде не хоронили. Когда едешь мимо по автостраде, видишь, как миля за милей тянется зеленая равнина и длинные ряды надгробных камней.
– Филип, – сказал Тим – Я даже не знаю, как умерла Нэнси. Если это не слишком больно для тебя, не мог бы рассказать?
– О господи… Лучше б ты и не знал. Слава богу, достоянием гласности это не стало. Мда-а… Что ж, тебе я могу сказать, как она это сделала Ты заслужил, да? Такой путь проделал, от самого Нью-Йорка Хочешь знать, что делает та, которая намеревается убить себя и желает быть уверенной, что на пути у нее не встанут никакие «если», «и», «но»? Чтобы без ошибки попасть не в бровь, а в глаз? Так вот, она убивает себя тремя различными способами. Одновременно. – Филип попытался усмехнуться, но получилась отвратительная гримаса. – Как-то пару лет назад я купил баночку таблеток снотворного и забыл про нее. В то утро, вскоре после моего ухода на работу, Нэнси проглотила их почти все – штук: двадцать. Затем наполнила ванну горячей водой. Забралась в нее и вскрыла ножом вены на обоих запястьях. Причем сделала продольные разрезы, а не дилетантские поперечные, которые делают, чтобы пустить пыль в глаза Нэнси была настроена серьезно.
Нотки бубнящего наверху баса просачивались сквозь потолок и трепетали в воздухе, как бабочки.
Из-за окна неслась песня цикад, но на Сьюпериор-стрит цикад никогда не бывало. Что-то другое, подумал Тим, – что же это?
Наверху хлопнула дверь. К верхней ступени лестницы приблизились шаги двух пар ног.
– Явление первое: сын и законный наследник в сопровождении своего закадычного друга.
Тим посмотрел в сторону лестницы и увидел спускающуюся пару ног в мешковатых голубых джинсах, а следом – ее точную копию. По поручню легко скользила рука, следом за ней – другая. Широкие желтые рукава, за ними – рукава широкие темно-синие. И вот в поле зрения появилось лицо Марка Андерхилла – брови, скулы и решительный рот, прямо над ним выплыло круглое лицо Джимбо Монэгена, на котором отражалась борьба за нейтралитет.
Марк не поднимал глаз до тех пор, пока не добрался до конца лестницы и не сделал пару шагов вперед, – лишь тогда он встретился взглядом с Тимом. В глазах его Тим увидел сложную смесь любопытства, гнева и скрытности. Мальчик что-то утаил от отца и решил не открывать этого и впредь. Тим подумал, что будет, если ему удастся разговорить Марка с глазу на глаз.