Комментируя, мама фыркнула: «Люба как те сталинские генералы с их “предательством” Леонида. Все знают, что это неправда, а они всё равно продолжают врать».
В Любиной жизни не было ни секретного доклада, ни гласности. Продукт и жертва коммунистического строя, она была зеркалом эпохи, и её личная ложь была отражением лжи Кремля, который устраивал грандиозные парады, пока советские люди страдали и голодали. Но самую злую шутку система сыграла с моей бабушкой-пропагандистом: ожидая от людей безупречности, в соответствии с коммунистическими принципами, система только усиливала их пороки, и судьба Любы с Леонидом не стала исключением.
Но, если Леонид был коммунистом-нонконформистом - редкое явление в 1930-е годы, - то Люба была крайним выражением советского конформизма, человеком, который всегда «за», который колеблется вместе с линией партии. Не было ни одного советского лозунга, который бы она не поддержала, и ни одной героической профессии, которую бы она не примерила на себя. Убеждённый коммунист и атеист в своё время, после 1991 года она верила в капитализм и церковь - в точности, как предписывает государство.
Как многие русские, она верила в царей, а не крестьян, и ненавидела тех правителей, которые казались недостаточно героическими: Хрущёва, размахивающего кулаками, Горбачёва, готового исправлять ошибки прошлого. «Настоящие» русские сильные и ни у кого не просят прощения. Вот почему, возможно, она любила сильную власть и тяготела к тем лидерам, которые её демонстрировали: Сталину, насадившему «порядок» (пусть и посадившему её в лагерь), Путину, у которого есть «мощь», и Ельцину - этому в основном за то, что он был «привлекательный мужчина».
Моя мама тоже продукт ГУЛАГа. Все страны страдают от политических заблуждений, но Россия успешно существует в условиях уникальной, парадоксальной формы тирании. Люди вынуждены в ней жить, постоянно колеблясь между двумя крайностями: тотальной несвободой во время диктатуры, на одном конце, и беспорядочной свободой во время реформ, на другом, - что делает невозможным компромисс и, в конечном счёте, тормозит поступательное развитие страны.
В борьбе за наследие своего отца, «коммунизм с человеческим лицом», как его называли во время оттепели, моя мама с готовностью выступала против сталинизма. Но её мировоззрение осталось зажатым между двумя противоположными позициями, которые в её жизни воплотили две «матери»: Нина Петровна с её верой в мировую революцию и диктатуру пролетариата и Люба с верой в индивидуализм и значимость личных достижений.
Нормализующим фактором в её жизни был Никита Сергеевич. Она была его внучкой, ставшей затем дочкой, сиротой, нуждающейся в любви и заботе. Она знала, что он переживал из-за того, что Люба оказалась карьеристкой, а не настоящей советской женщиной, как он считал. Она знала, что он, возможно, даже ощущал вину за свою суровость в обращении с Леонидом.
Но, несмотря на любовь деда, она так и не перестала чувствовать себя, как та маленькая девочка в Куйбышеве: дома и одновременно не дома, вечно в ожидании того, что вернутся настоящие родители, и в страхе, что её отпихнут, не заметят. Вот почему она все годы думала, что ничего не выйдет, не изменится, и, чтобы не расстраиваться, лучше закрыть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Вот почему она никогда не читала ни воспоминаний Хрущёва, ни книг дяди Сергея. Правда для неё слишком неприятна.
Конечно, в этом много личного, но есть и то, что отражает образ мысли других россиян, тех, кто привык к тому, что решения за них всегда принимают лидеры. Например, как бы мама, наряду с другими шестидесятниками, ни мечтала о свободе, она не обрадовалась краху СССР. Она долго скорбела о временах несвободы, когда всё было пропитано смыслом, когда они могли вволю ругать власть на своих кухнях, но никогда не выходили на улицу, объясняя своё летаргическое бездействие страхом ГУЛАГа. На самом деле, русские - и это обусловлено их историческим опытом - больше всего боятся перемен, особенно перемены власти. Мы готовы мириться с худшими проявлениями деспотизма, но не готовы принять индивидуализм и свободу личности. Опросы показывают, что многие россияне предпочитают государственный капитализм в его либеральной версии и даже требуют от Кремля ужесточения контроля: введения цензуры для поддержания моральных устоев и ограничения прав человека для поддержания порядка[173]. Как говорится, знакомое зло лучше незнакомого.