— Неужели вице-канцлер осмелится выдать ей заграничный паспорт, зная умонастроения государя? — поразился царящими при дворе порядкам Чаров.
— Может, конечно, и не осмелится, хотя… — Шувалов призадумался на секунду, — император запретил мне указывать министру на крайнюю нежелательность подобного шага, — в сердцах посетовал на решение царя шеф жандармов.
— А как, собственно, вышло, что госпожа Акинфиева представлена ко двору? — Чаров никак не мог взять в толк всю абсурдность происходящего.
— По прошлому году князь выхлопотал чин камер-юнкера ее мужу. Причем сделал это всеми правдами и неправдами, потому как господин Акинфиев состоял на ту пору в незначительном чине губернского секретаря. Полагаю, делу помогло другое важное обстоятельство: будучи богатым помещиком в Покрове, тот был избран уездным предводителем дворянства. Да и Владимирский губернатор весьма о нем похвального мнения, — с ядовитой усмешкой пояснял Шувалов. — Впрочем, это — уже история. Главное, помните! — граф доверительно посмотрел на Сергея и, убедившись, что рядом никого нет, произнес, — император не желает этой связи, а матушка герцога, великая княгиня Мария Николаевна, та просто в ужасе! — излишне эмоционально вымолвил шеф жандармов. — Брак с Акинфиевой ее сына, внука императора Николая и любимого племянника нынешнего государя, сломает ему жизнь. Женившись на ней за границей, если духовная консистория даст ей развод, герцог не сможет жить в России и будет определенно изгнан из императорского дома. Расстроив этот брак, вы окажете неоценимую услугу Государю и Отечеству, не говоря уже об ослепленном страстью герцоге, — патетически высокопарно закончил тираду Шувалов и, отпустив Чарова, отправился танцевать.
Прогремев по брусчатке Английской набережной, коляска взлетела на Николаевский мост и через считанные минуты поравнялась со Спасо-Андреевским собором и церковью Трех Святителей, после чего запряженные в нее рысаки пошли шагом. «Тпру-у-у!» — натянул вожжи извозчик, и лошади встали по четной стороне улицы, возле запертых ворот аккуратного трехэтажного дома.
Выбравшись из экипажа, Чаров обнаружил, что цилиндр и лайковые перчатки он позабыл у Горчакова в МИДе. Если перчаток ему было не жаль, то потеря новомодного, сшитого по аглицким лекалам, цилиндра, была огорчительна и досадна. «Завтра, вернее, уж сегодня, — мысленно поправил себя он, — надобно заскочить на Дворцовую и спросить у прислуги», — нетерпеливо звоня в сонетку дворницкой, размышлял кутавшийся в плащ, озябший на промозглом ветру Сергей. Несмотря на начало мая, в Петербурге стояла ноябрьская погода. Лед висел в воздухе. Набухшие почки не желали распускаться, а голые сучья почерневших деревьев навевали на сердце тревожащую тоску. Белое сияние луны мешалось с тусклой желтизной фонарного отсвета, возбуждая чувство щемящей неприкаянности и смутного страха. Зарождавшийся день обещал быть холодным и хмурым.
Глава 3. Пропажа государственной важности
Пробудившись в восьмом часу стараниями слуги Прохора, Чаров вспомнил о позабытом цилиндре и поспешил умываться. Облачившись в форменный мундир судебного ведомства, он вспомнил, что следует сменить петлицы в соответствии с его новым чином коллежского асессора. «Только надобно сперва на Литейный съездить, да убедиться, что указ всамделишно вышел», — с этой мыслью он выбрался из дому, прихватив футляр для цилиндра. Сильный порыв ветра с Невы ударил ему в лицо, чуть не сбив с головы фуражку. То и дело хватаясь за козырек, он добрел до Большого проспекта, где запрыгнул в отъезжавшую конку и спустя четверть часа был на Дворцовой.
Не найдя швейцара в вестибюле, он поднялся на второй этаж, где опять же никого не застал. «Сдается мне, еще слишком рано», — подумал он, доставая из кармана золоченый брегет и оглядывая пустую приемную. Не успел он открыть крышку, как из кабинета министра выбежала горничная с пунцовым лицом и заплаканными глазами. «Определенно, здесь что-то произошло», — тревожное чувство охватило молодого человека, и он решительно вошел в открытые настежь двери, возле которых деловито возился мастеровой весьма суровой наружности.