Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами:
- Ты какой-то нынче серый?
- На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка?
- Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли.
- Что тут у вас нового?
- Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает?
- Пока трудно сказать. Разберемся...
Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку.
- Лень, ты давай поспи!
- У меня дневники его, - кивнул Коньков на планшетку. - Следователь дал только до утра.
- Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену.
11
Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.
А тут всего лишь "опер" из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски - и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза - все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.
Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.
Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь - время было такое.
Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером - в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное - преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.
С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.
Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.
- Интересно, Лень? - спросила она от порога, раздеваясь.
- Да... - откликнулся он, не отрываясь от работы.
- А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь - я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.
- Кто именно?
- Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.
- А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?
- Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал...
- Кто еще ругал его?
- Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.
- Интересно, Малыш!
- Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина - она физику ведет - так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога...
Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:
- Прочти-ка что-нибудь?
- Насчет растления? - усмехнулся Коньков.
- Да ну тебя! Я серьезно.
- Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был...
- С Зуевой, что ли?
- Да. Но произошла осечка... пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. - Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: - "Июль месяц... Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же".
- Кто такая Инга?
- Врачиха тамошняя.
- Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?
- Некоммуникабельность - вот причина всех бед с Калгановым.
- Какой ты стал образованный, прямо жуть! - усмехнулась Елена. - А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.
Коньков только головой покачал.
- Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста - не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием - кто его знает.
- Почему?
- А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.
- Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.
- Я за уголовниками гоняюсь, голова - два уха. А он брал шире и выше... Искал общественного согласия, гармонии... Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!
И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.
- "Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения - следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?"
- Интересно! - сказала Елена.
- А вот еще запись. - Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: - "А Семен плут..."
- Кто такой Семен? - перебила его Елена.
- Дункай, председатель артели. Слушай! "Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: "Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз". Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство - тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь..."
- Выбрался - на тот свет, - печально вздохнула Елена.
- А вот еще запись: "Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла - берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, - в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде".
- Как это, Лень? - спросила Елена.
- Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь - дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну - кляпом.