Так вот кино — тройной обман. Во-первых, там происходит то же, что и на сцене, — Иванов изображает Юлия Цезаря. Во-вторых, никакого Иванова в кинотеатре нет, быть может, он давным-давно умер. Эффект же присутствия достигается тем, что тень Иванова движется по белой простыне. И, наконец, обман состоит в том, что на экране нет даже и непрерывного движения. Видимость его объясняется дефектом человеческого зрения — мы таким образом воспринимаем пульсацию ленты в проекционном аппарате.
По части же душевредности кино многократно превосходит театр. На сцене практически невозможно изобразить и смаковать насилие и разврат с такими мельчайшими подробностями, как на экране, а именно из подобных сцен сплошь состоят почти все теперешние ленты. Мне возразят: театр и кино подчас преподносят зрителю геройство, самоотверженность и прочие высокие чувства… На это я отвечу: если по вышеприведенным причинам само по себе лицедейство аморально, то в случае, когда театр или кинематограф притворяются добродетель-ными, они впадают даже в некоторое кощунство. Общеизвестно, что актеры за редкими исключениями довольно безнравственны, подвержены всем и всяческим порокам, и подобные люди порой принимают позу проповедников и учителей жизни… Это ли не горькая насмешка над здравым смыслом и самой добродетелью?
И тут я сошлюсь на авторитет одного из величайших российских праведников — Святого Иоанна Кронштадтского. Лет сто тому назад он писал в книге «Моя жизнь во Христе»:
«Театр — школа мира сего и князя мира сего — диавола; а он иногда преобразуется в ангела светла, чтобы прельщать удобнее недальновидных, иногда ввернет, по-видимому, и нравственную пьеску, чтобы твердили, трубили про театр, что он пренравоучительная вещь, и стоит посещать его не меньше, а то, пожалуй, и больше церкви: потому-де, что в церкви одно и то же, а в театре разнообразие и пьес, и декораций, и костюмов, и действующих лиц».
А. С. Пушкин и христианство
Учитель Церкви, священномученик Ириней Лионский оставил христианам на все времена великий святоотеческий завет:
«…не должно искать истины, которую легко заимствовать от Церкви. Ибо в нее, как бы в богатую сокровищницу, Апостолы в полноте положили все, что принадлежит истине, так что каждый желающий может принимать от нее питие жизни». (Против ересей, кн. 3, гл. 4)
С тех пор, как были начертаны эти слова, протекли долгие века, и мир, в свое время почти целиком покорившийся Христу, давным-давно стал снова удаляться от Спасителя. Процесс этот в особенности был явным на Западе, где великая схизма отделила Римскую Церковь от чистого святоотеческого исповедания, а последовавшие за нею Ренессанс, Реформация и Французская Энциклопедия вполне завершили отпадение западной цивилизации от правоверия.
Пожалуй, нигде это отпадение так наглядно не запечатлено, как в искусстве новейшего времени, и даже не в собственно светском, а именно в храмовом, культовом, изначально призванном свидетельствовать об Истине. Увы! — русская Православная Церковь из-за давней европеизации своих меценатов осталась отнюдь не чужда общему растлению, и по сию пору в городских храмах с правых клиросов доносятся «бесчинные» оперные вопли, а строгая традиционная иконопись почти повсеместно вытеснена жирной масляной мазней.
О чисто субъективных причинах этого печального состояния, пожалуй, лучше всех писал еще в прошлом веке Святитель Игнатий (Брянчанинов):
«…способность воображения находится в особенном развитии у людей страстных. Она действует в них соответственно своему настроению, и все священное изменяет в страстное. В этом могут убедить картины, на которых изображены священные лица и события знаменитыми, но страстными художниками. Эти художники усиливались вообразить и изобразить святость и добродетель во всех видах ее, но преисполненные и пропитанные грехом, они изображали грех, один грех. Утонченное сладострастие дышит из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и божественную любовь.
Пророкам и Апостолам при желании выразить их состояние вдохновения дан вид язычес-ких беснующихся жрецов или актеров кровавой трагедии. Произведениями таких художников восхищаются страстные зрители; но в людях, помазанных духом Евангелия, эти гениальные произведения, как запечатленные богохульством и скверною греха, рождают грусть и отвращение. Воображение у людей страстных, у людей порочных и развратных, не имеющих никакого сочувствия к святости, способно только к сочинению изображений ложных. Оно не может не обманывать этих людей. Оно и обманывает, и обольщает, скрывая обман, ясный для одних чистых по уму, сердцу и телу». (Прибавление к слову о смерти. Статья первая.)
По глубочайшему убеждению моему, замечание Святителя Игнатия касательно «утончен-ного сладострастия, дышащего из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и божественную любовь», метит не куда-нибудь, а прямо в особенно прославившуюся во второй половине прошлого века «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. В подтверждение этого вывода я приведу хоть и косвенное, но чрезвычайно важное свидетельство одного из самых гениальных и утонченных сладострастников — А. С. Пушкина. В бытность свою женихом юной красавицы Н. Н. Гончаровой поэт написал нижеследующий поразительный сонет: