[2] сразу оказался в плену и с самого начала войны работает на соляной шахте в Нижней Силезии. Каждые два месяца он отправляет домой письмо, которое пишет за него один из его товарищей по несчастью и которое дети зачитывают потом вслух матери. Письма идут так долго, что всякий раз все они опасаются, что незнакомый почерк донесет до них лишь эхо умершего. Но отец Марселя выжил и в феврале 1919 года вернулся в родную деревню, чтобы Марсель народился на свет. Ресницы отца были обожжены, ногти словно изъедены кислотой, а потрескавшиеся губы до конца жизни так и остались обметаны белой сыпью. Повзрослевших детей он, наверное, не узнал, а жена и не изменилась, потому что никогда и не дышала молодостью, и он обнял ее, хотя Марсель так никогда и не смог понять, какая же сила притянула друг к другу эти два увядших и изможденных тела — ни желание, ни даже животный инстинкт — может быть, просто объятие, необходимое для того, чтобы Марсель покинул тот лимб, в глубине которого он так долго томился в надежде на рождение, и, чтобы ответить на его молчаливый призыв, они привалились друг к другу в темноте спальни, стараясь не потревожить Жан-Батиста и Жанну-Мари, лежащих на матрасах в углу комнаты и замирающих от скрипов и хрипов, этой тайны без названия, так близко ощущая головокружительное таинство соития неистовства с сокровенным, пока их родители яростно изнуряли себя трением друг о друга, пытаясь выжать из иссохшей плоти соки, давно иссушенные тоской, скорбью и солью, пытаясь почерпнуть в глубине чресел капли слизи, чуть-чуть влаги, самую малость жидкости — вместилища жизни — хотя бы каплю, и они так старались, что эта единственная капля все-таки просочилась и объединила их обоих, открывая путь жизни, даже если к концу ночи оба были полумертвы. Марсель всегда со страхом воображал себе, что его на самом деле не ждали, что его рождение было результатом непостижимой космической необходимости, позволившей ему вспухнуть в иссохшем и враждебном чреве матери в то самое время, когда зловонный морской ветер заносил с заразных болот миазмы смертельного гриппа, истребляя целые деревни и сталкивая в поспешно вырытые могилы выживших в страшной войне, и ничто не могло этот ветер заставить утихнуть, как ту ядовитую муху в старой легенде, что, вылетев однажды из бездонных орбит смертоносного черепа, овевала людей ядом, насыщаясь их жизнями до тех пор, пока ее ужасающее брюхо не накрыло своей разбухшей тенью целые долины; так и продолжалось до тех пор, пока архангел не поразил ее наконец своим копьем. Покончив с мухой, архангел возвратился в небесные свои покои, стал глух к мольбам и похоронным процессиям, отвернулся от умирающих и самых слабых: детей, стариков, беременных женщин, но мать Марселя, несмотря на горе, оставалась неколебима, и без устали пытавшийся сдуть ее с ног ветер все же не тронул ее очаг. Ветер стих за несколько недель до рождения Марселя, и воцарившаяся вместо него гробовая тишина объяла собой поросшие сорняками поля, полуобвалившиеся стены, опустевшие овчарни и заброшенные гробницы. Закричал Марсель не сразу — после длившихся целую вечность мгновений дыхание его пришлось ловить уже не зеркальцем, а губами. Родители поспешили его крестить. И потом, сидя у кроватки сына, смотрели на него с такой грустью, словно заведомо знали, что потеряют его, и этот грустный взгляд матери с отцом Марсель ощущал на себе потом все свое детство. Стоило чуть подскочить температуре, забурчать животу или закашляться, родители бросались ухаживать за ним как за умирающим, относясь к каждому выздоровлению сына как к последнему дарованному им чуду, зная, что ничто не иссякает столь мимолетно, чем неисповедимая милость Божия. Но Марсель упорно выкарабкивался и продолжал жить с настойчивостью, обратно пропорциональной своему тщедушию, словно еще в сухой тьме материнского чрева научился направлять все свои слабые силы на изнуряющую цель выживания, и в конце концов стал неуязвимым. Его все время подстерегал злой дух, и родители боялись, что он таки одолеет сына, но Марсель знал, что выживет, даже когда лукавый приковывал его к постели, изнурял мигренью и диареей, мальчик знал, что не умрет; тот мог даже забраться к нему в живот, раздуть пламя язвы и заставить его так сильно харкать кровью, что Марселю даже пришлось однажды пропустить учебный год, но мальчик был уверен, что невидимая рука в его теле, готовая в любой момент разодрать своими острыми когтями нежные складки его желудка, не помешает ему встать на ноги, ибо именно такой и должна была быть подаренная ему жизнь — хрупкой и неодолимой. Он берег силы, не растрачивался ни на огорчения, ни на восторги, его сердце продолжало мерно биться, когда Жанна-Мари прибегала к нему с криками: «Марсель, скорее, там вор у фонтана»; и глаза его не округлились, когда по его деревне, где до того ни разу не видели велосипеда, пронесся человек с развевающимися, словно крылья аиста, полами пиджака; и равнодушно наблюдал он за отцом, уходившим на рассвете пахать не свою землю и кормить чужой скот, пока то здесь, то там воздвигали все новые памятники погибшим в войне с похожими на мать бронзовыми скульптурами женщин, величаво, без тени сомнения подталкивающих вперед своих детей, словно соглашаясь принести их в жертву Родине посреди гибнущих с криками, но все еще потрясающих знаменами солдат, как будто теперь, после всех уже закланных жизней, необходимо было отдать дань ушедшему миру символическими фигурами, которых мир требовал, прежде чем окончательно кануть в небытие и уступить место миру новому. Но ничего не происходило: мир, отошедший в прошлое, так и не сменился новым; осиротевшие люди продолжали разыгрывать комедию деторождения и смерти, старшие сестры Марселя по очереди выходили замуж, под омертвевшим солнцем все продолжали есть черствый хлеб, пить дурное вино, боясь малейшей улыбки, словно напряженно готовясь к чему-то, что вот-вот наконец должно было случиться, словно женщины вместе с нарождавшимися младенцами должны были в конце концов явить на свет самый что ни на есть новый мир; но ничего не происходило — дни тянули за собой монотонную череду однообразных времен года, не предвещая ничего, кроме проклятия постоянства; небо, горы и море стыли в глазных провалах тощей скотины, бесприютно шатавшейся вдоль рек по пыли и грязи, и в сумерках каждого дома при отблеске свечей похожие глазницы проступали тенью на восковых лицах людей. С наступлением темноты, съежившись в постели, Марсель чувствовал, как в смертной тоске сжимается его сердце от мысли о том, что глухая ночь на самом деле — не естественное и временное продолжение дня, а нечто зловещее, то основополагающее состояние, в которое земля вновь и вновь погружается после изнуряющих двенадцатичасовых мытарств, от которых ей никогда не избавиться. Заря обещала собой лишь новую отсрочку, и Марсель снова отправлялся в школу, по дороге временами останавливаясь, когда его рвало кровью, и зарекался не рассказывать об этом матери, зная, что та обязательно уложит его в постель и будет молиться, стоя на коленях рядом, то и дело прикладывая к его животу горячие компрессы; он больше не хотел позволять своему демону лишать его единственной радости — школьных уроков, разноцветных карт по географии и величия истории с ее изобретателями, мудрецами, спасенными от вируса бешенства детьми, дельфинами и королями — всего того, что еще позволяло ему верить, что по ту сторону моря есть другой мир, волнующий мир жизни, в котором люди способны заниматься чем-то еще, а не мучительно и безысходно влачить жалкое свое существование; мир, в котором люди движимы иными желаниями, нежели стремлением как можно скорее его покинуть, ибо по ту сторону моря — и Марсель был в этом твердо уверен — уже много лет люди радовались миру новому, тому, навстречу которому в 1926 году отправился брат Жан-Батист, когда, скрыв свой настоящий возраст, вместе с сотнями других ребят записался на военную службу, чтобы перебраться за море и взглянуть, на что же похож этот новый мир, и их смирившиеся родители, несмотря на всю боль расставания, так и не смогли найти ни одной веской причины, способной удержать сыновей дома. Сидя за ужином рядом с Жанной-Мари, Марсель мысленно переносился к Жан-Батисту, на просторы воображаемых океанов со скользящими по волнам пиратскими парусниками, попадал в языческие города, где слышал запах дыма, пение, гвалт, и оказывался в благоухающих лесах с дикими животными и страшными туземцами, смотрящими на его брата с благоговением и страхом, словно на непобедимого архангела, истребляющего все напасти, архангела, вновь служащего во спасение людей; и на уроках закона божьего Марсель слушал небылицы священника молча, ибо уже знал, что такое апокалипсис, знал, что с наступлением конца света небеса не разверзнутся, не будет ни всадников, ни труб, ни числа зверя, никаких чудищ, а наступит тишина, да такая глубокая, будто и вернуться
Арденнаская операция 21–23 августа 1914 года — сражение на Западном фронте Первой мировой войны. Завершилась победой Германской армии и отходом французских войск, часть Пограничного сражения 1914 года. Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.