слепИт память, и скорбные воспоминания отступают вместе с рассеивающимся мраком. Под самым куполом Спаса-на-Крови Христос Пантократор держит в длинных своих руках неразорвавшуюся бомбу и парит в поднебесье голубиным пером. Нужно жить и торопить забвение, дать свету размыть контуры гробниц. У подножия аббатства Монте-Кассино легкий летний бриз колышет взрастающие из-под земли длинные косы гумьеров, похожие на экзотические цветы; на латвийских пляжах серые воды Балтики шлифуют зарытые в латвийский песок детские косточки в престранные янтарные украшения; не вернется Суламифь из солнечной рощи, тщетно зовет ее царь, и разлетается пыльцой пепел ее волос; земля зеленеющая напитана изорванной в клочья плотью, полна она мертвых и вся целиком зиждется на изломе их перебитых хребтов; но проблеск зари уже слепИт, и в этом всполохе позабытые бренные останки обращаются в обыкновенный плодородный гумус для нового мира. Как мог Марсель помнить о мертвых, если после длительного брожения войны этот мир впервые расходился перед ним лучистыми дорожками убегающей вдаль перспективы? Все выжившие в войне были призваны к великому труду созидания, и Марсель чувствовал свою вовлеченность; опьяненный безграничными возможностями и ослепленный лучезарным светом, он был готов отправиться в путь, всем естеством своим открываясь навстречу будущему, которое наконец затмило собой смерть. Победоносный и алчный организм нового мира был ненасытен и отправлял своих посланцев в колонии на поиски необходимого сырья, и они извлекали из рудников, джунглей и гор все, чего требовал его неутолимый голод. Перед отъездом во Французскую Западную Африку, туда, где земли когда-то струились южными реками, Марсель решил, что его чин будущего функционера требует от него наличия супруги. В деревне жили несколько девушек на выданье, и Марсель попросил брата, праздно дожидавшегося нового назначения в Индокитай, ненавязчиво разузнать у родственников претенденток о его шансах на благосклонный прием его сватовства. Жан-Батист доложил о данных разведки на следующий же день, уточнив, правда, что его чрезмерные старания свели на нет изначальную установку на деликатность. Прощупывать почву он начал в баре, беседуя со старшим братом одной деревенской девушки из приличной семьи. Оба прониклись друг к другу такой душевной симпатией, что вместе упились, и в момент братания Жан-Батист в порыве воодушевления официально от имени Марселя попросил у собутыльника руки его сестры, после чего щекотливость положения усугубилась еще и тем, что на радостях брат девушки в сопровождении донельзя расстроганного Жан-Батиста поспешил объявить счастливую новость своим родителям. О том, чтобы пойти на попятную, свалив все на недоразумение, не было и речи — унижение могло привести людей в ярость, поэтому Марселю не оставалось ничего другого, как на этой девушке жениться, подчиняясь судьбе и чрезмерной общительности брата. Ей было семнадцать лет, и то, что она оказалась миловидной, сначала немного успокоило Марселя, но, обменявшись с девушкой парой фраз, он понял, что она была глупа до святости — она восхищалась всем подряд и смотрела на своего суженого с таким безраздельным восторгом, что Марсель постоянно испытывал двойственные чувства — смесь блаженства с раздражением; а тем временем их корабль уже проплывал мимо Гибралтарской скалы, рассекая воды Атлантики. Стоя на палубе, она со всей невинностью отдавалась незнакомым ветрам и кончиком языка пробовала на вкус соль ледяных брызг, которые смешили ее и заставляли так сильно вздрагивать, что она в ужасе бросалась к Марселю, а он не знал, пожурить ее за несдержанность или, наоборот, порадоваться ее ребячеству, и какую-то долю секунды он испытывал неловкость, но потом всякий раз крепко прижимал ее к груди — без страха и отвращения, потому что тело ее было теплым и светлым, как у еще не падшего ангела, чудом явившегося из времени и не ведавшего ни о миазмах греха, ни об эпидемиях. Различаемые в иллюминаторе далекие берега становились все более дикими, высокие изогнутые деревья кренились все ниже к воде, грязевые потоки из широких речных устьев изливались арабесками в зеленые волны океана, жара становилась невыносимее, и Марсель большую часть дня проводил в каюте, в постели с женой; она, упираясь руками в изголовье, обхватывала его лицо коленями, учащенно дышала и смеялась за ширмой растрепанных волос; он ее не стеснялся, когда она сосредоточенно, со школьным любопытством изучала каждую клеточку его тела, словно желая убедиться, что он не привидение, которое вот-вот может рассеяться в лучах света; а он смотрел, как она, не испытывая неловкости от своей наготы, садилась по-турецки напротив, и он подползал, клал ей голову на бедро и на мгновение проваливался в сон, окончательно избавившись от марсельской путаны благодаря ласкам юной своей жены, которые выжали из его вен последние капли отравлявшего его яда и развеяли всякий страх. Тела перестали быть сукровицей с копошащимися в глубине тлетворными демонами, и счастье Марселя было бы совершенным, если бы не тревога, охватывавшая его каждый раз, когда они с женой присоединялись к другим пассажирам за обедом или ужином — он все время боялся, что на любой безобидный вопрос жена может ляпнуть несусветную глупость и вызвать всеобщее тягостное молчание или вообще не ответить, а раскрыть от удивления рот и вдруг захихикать, опустив глаза; и он просто не выносил, когда она обращалась к нему на людях — она заговаривала с ним по-корсикански, на этом нелепом наречии, от невыносимого звучания которого он никак не мог отделаться; единственное, что его успокаивало в такие моменты, так это то, что никто вокруг не мог понять смысл ее слов, и он с нетерпением дожидался возвращения в каюту, чтобы поскорее укрыться от чужих глаз и отделаться наконец от чувства досады и стыда. Он занял пост служащего в центральной администрации крупного африканского селения, который в реальности походил больше на невероятное нагромождение трущоб и грязи, а не на тот город, который рисовался Марселю в его воображении, ибо даже в самый момент, когда его мечты должны были вот-вот сбыться, мир настойчиво срывал его планы. Уличные запахи были настолько резкими, что даже цветы и зрелые фрукты источали, казалось, зловонный душок разложения, и Марсель испытывал тошнотворное омерзение всякий раз, когда, степенно прогуливаясь в своем льняном костюме, проходил мимо черни и скота, улавливая испарения экзотической и дикой плоти, исходящие от измятых цветастых тканей, и с каждым днем эта близость туземцев вызывала у него все большее отвращение; он приехал сюда не за тем, чтобы приобщить их к цивилизации, с которой и сам-то соприкоснулся лишь издали и со слов начальства, но чтобы получить давний долг, выплата которого откладывалась так надолго; он приехал, чтобы пожить жизнью, которую заслуживал и которая все ускользала от его объятий. Свои надежды он возлагал не на Бога, а на статус госслужащего, на эту благую весть, которую только-только возвестили всем чадам Республики и которая позволяла ему, минуя начальные этапы колониальной службы, получить такое повышение, благодаря которому он наконец сможет вырваться из того лимба, из которого так и не смог окончательно высвободиться при рождении. Он готовился к различным экзаменам и одновременно пытался избавиться от уродливых стигматов своего прошлого — работал над осанкой, походкой и прежде всего над акцентом, силился выдавать ровные и четкие фразы, как будто в детстве воспитывался в каком-нибудь родовом поместье где-нибудь под Турен; произнося свою фамилию, он налегал на последний слог, четко следил за закрытыми гласными, но совершенно отчаялся научиться грассировать — все его попытки приводили лишь к жалкому горловому урчанию, похожему на кошачий рык или хрип умирающего. Жанна-Мари писала, что Андре Дегорсу дали назначение в Индокитай, в парашютный полк, она рассказывала Марселю о своих страхах, о счастливом рождении дочери, подробно описывала, как слабеют родители, и каждое ее письмо отсылало его к неискупимому греху его происхождения, хотя теперь он чувствовал себя раскованно и в кабинетах у начальства, и на званых ужинах атташе администрации, куда наведывался один, опасаясь, как бы присутствие жены не разрушило то хрупкое очарование, которое помогало ему отречься от себя самого; а жена ждала его в домашней цитадели, в безопасном укрытии своей блаженной невинности — как всегда — с неизменной радостью. Она не желала ничему обучаться, упорно продолжала говорить по-корсикански и сама помогала убирать их домработнице-малинкЕ