Но Гончаров не стоял в самых передних рядах прогрессивной интеллигенции. В «Обыкновенной истории» он изложил самые смелые посылки своего миросозерцании. Дальше идеализации энергичного практического деятеля, дальше осуждения бездеятельности и мечтательности представителей «романтического» мировоззрения он не пошел. Впоследствии, он дважды возвращался к своему идеалу: дважды рисовал фигуры энергичных практиков: Штольц в «Обломове» и Тушин в «Обрыве» являются повторением общего типа; в их лице Гончаров снова лишь воплотил свои прежние мечты о труде, энергии и работе мысли. Он только, в их образах несколько смягчил резкие черты человека-»машины», не прибавил к его характеристике ничего существенно нового. Он только, в развитии повествования, отодвинул его несколько на второй план. В дальнейших своих произведениях он сосредоточил внимание, главным образом, на «неуравновешенных, мечтательных натурах». Радом с племянником Адуевым он поставил фигуру художника-дилетанта Райского, человека, в котором воображение вечно борет верх над логической работой мысли, который вечно отдается во власть стихийно рождающимся в его душе чувствам, вечно колеблется между самыми противоположными настроениями, который не может никогда создать ничего положительного и прочного. Такогоо же «романтика», как Александр Адуев и Райский, он вывел в лицо Обломова, человека с «чистой, как хрусталь, душой», с «чистым» сердцем, человека, которому «доступны наслаждения высоких помыслов», который «не чужд всеобщих человеческих скорбей», который плачет над людскими страданиями, но который бессилен вмещаться в практическую жизнь, который всего более любит уходить в себя и жить в созданном им мире», остается вечно рабом своей фантазии и стихийных настроений…
Происходивший из купеческой семьи, он с самого раннего детства росший в обстановке «патриархальной» дворянской культуры, затем попавший в бюрократические канцелярии и посвятивший значительную часть своей жизни однообразной деятельности, по натуре неподвижный, замкнутый, апатичный, живший уединенной жизнью, не терпевший шумного общества, не любивший сходиться с людьми, предпочитавший практической деятельности работу воображения, любивший уходить в созданный его воображением мир, целыми годами носивший в своей душе рождавшиеся и выраставшие образы – Гончаров, с одной стороны, не был сам боевой натурой. С другой стороны, не наблюдал несущуюся вокруг него жизнь во всем ее объеме, во всем разнообразии ее форм. Он сам, до известной степени, был загипнотизирован «застоем» жизни; он признавал, что жизнь его «грозила пустотой, сумерками, вечными буднями», что дни его жизни «сливались в одну утомительно-однообразную массу годов», что его преследовала скука «в шумном собрании, в приятельской беседе, за делом, за книгой. В спектакле»… Он, по собственным словам, наблюдал черты той «раздвоенности и неуравновешенности», которая характеризует племянника Адуева, Райского и Обломова, – в глубине собственного душевного мира.
И создавая образы Петра Адуева, Штольца и Тушина, он поступал лишь как теоретик, он воплощал в художественные формы лишь мечты того поколения интеллигенции, в которому он принадлежал. Вот почему эти образы в художественном отношении выходили неизменно бледнее нарисованных его гениальной кистью образов раздвоенных «романтиков». Вот почему, несмотря на свое теоретическое пристрастие к «энергичным практическим деятелям», он всегда в последнюю минуту, когда требовалось провести заключительные штрихи картины, он как бы в нерешительности останавливался перед прямолинейностью своих теоретических выводов. Он не проводил никогда этих заключительных штрихов. Напротив, он каждый раз в конце своего повествования несколько развенчивал нарисованные им «идеальные» образы. Так, Петр Адуев в минуту своего полного торжества, выигравший решительное сражение в борьбе с «мечтательным романтизмом», неожиданно должен несколько усомниться в непогрешимости своих взглядов и действий: его жена, которую, как он думал, удалось ему коренным образом перевоспитать, оказывается не в состоянии больше выносить брака, основанного на рассудочной любви. Так, Ольга, выйдя замуж за Штольца и наслаждаясь всеми благами «тихого», «гармонического» счастья, вдруг начинает ощущать по временам какую-то непонятную душевную тревогу, она становилась вдруг «скучна, равнодушна ко всему, в прекрасный, задумчивый вечер, или за колыбелью, даже среди ласк и речей мужа».