Бабулька вышла неожиданно быстро. Изможденная женщина — еще быстрее.
— Мне только сдать документы, — прошелестела она, словно оправдываясь перед очередью.
Бодрячок толстячок влетел к юристу, как стартовавшая ракета. Из комнаты сразу стал вырываться и разноситься по узкому коридорчику пронзительный голос толстячка, потом зазвучал низкий и спокойный Бориса. И Наташа подумала, какой у него приятный баритон… Такой же милый, как он сам. Мама не ошиблась и не преувеличила его достоинств.
Потом бодрячок так же весело выскочил из кабинета юриста. Только щечки у него были немного краснее, чем раньше. Он резво ускакал, а в кабинет к Борису поплыла красотка жирафа. К тому времени за Наташей уже позанимали очередь еще несколько человек, но она здорово перемучилась в нервном ожидании и напряжении и не различала больше ни новых лиц, ни голосов.
Красавица застряла надолго. Так Наташа и предполагала. А что еще можно подумать? Лишь законченный кретин способен не задержать возле себя на лишние пять минут такую прелестницу.
Очередь стала накаляться и роптать. Одна Наташа сидела смирно и кротко и терпеливо ждала. Вроде жертвенного барашка перед закланием.
Неожиданно в коридоре появилась мама и незаметно вопросительно взглянула на нее: как, мол, тебе, доченька, показался Борис? Понравился ли?.. Наташа в ответ тоже незаметно кивнула. И довольная мама исчезла в темных недрах консультации.
Когда в дверях, наконец, возникла рыжая красотка, Наташе показалось, что от прекрасной незнакомки разливается неземное сияние, словно нимб, озаряя и одаряя всех вокруг теплом и добротой.
Хорошая девушка, подумала Наташа. Только бы поскорее исчезла отсюда без следа… И осторожно, несмело вошла в кабинет.
21
От жизни осталось последнее — сын и Кристина. Остальное разлетелось на клочки, разменялось на мелочи, осыпалось будто снежной крошкой… Обманка, думал о жизни Егор с горечью и обидой. Одна нерва…
Кристина мучилась. Он прекрасно видел. Хотя… Почему быть рядом с ним так уж плохо для нее? Порой настоящий вкус к жизни в людях здоровых и устойчивых пробуждает именно соприкосновение с пессимизмом больных и несчастливых, отрицающих счастье вообще. К последним Егор относил себя. И в Кристине действительно быстро проснулся интерес к жизни…
Егор тотчас догадался обо всем. Жена стала нервнее, энергичнее, часто улыбалась без причины, шутила с ним, ежечасно прижималась к сыну… А главное, она начала без конца разглядывать себя в зеркало и чересчур часто, без всякой на то необходимости, мыть голову, причесываться, укладывать волосы феном…
Правда, больной желудок всю жизнь диктовал ей, что увлекаться ничем и никем не стоит. Это опасно. Один маленький соленый огурец проскочит запросто, но на втором желудок споткнется и заболит. Так и в жизни. Но сейчас Кристина к советам своего мудрого желудка особо не прислушивалась. А стоило бы.
Борис иногда удивлял и настораживал Кристину. У него явно были от нее какие-то тайны, и он их не собирался раскрывать. Впрочем, у кого из нас нет этих маленьких и больших секретов, которые мы намерены хранить про себя вечно?.. А Недоспасов обладал редким юридическим умением все о других выпытать, ни слова не говоря о себе.
Но однажды Кристина случайно наткнулась на Бориса возле вокзала. Недоспасов смутился — он бережно вел за руку светленькую девочку лет двух.
— Дочка? — спросила Кристина.
У девочки был уставший вид. Она казалась туповатой или слишком чем-то издерганной, смотрела испуганно, в страхе озиралась вокруг.
— Нет, нет, — пробормотал Борис. — Это так… знакомые попросили. Извини… Мне некогда. Ты не приходи сегодня. У меня дела. Встретимся завтра. Не сердись…
Расспрашивать о девочке позже Кристина не осмелилась. Да и зачем? Кристину этот маленький инцидент не обеспокоил и не насторожил, хотя сделал Бориса еще более загадочным. Или все чепуха, ерунда? Мало ли что ей мерещится…
— Что ты так страдаешь? — с легкой иронией, но смягчая ее ласковостью, иногда на ходу, вскользь говорила Кристина мужу. — На этом жизнь не кончилась.
Под словами «на этом» она имела в виду развал страны и, как результат, армии.
Егор хмуро отмалчивался. Он исповедовал совсем иной принцип и предпочитал жить беспокойно и избегать, как дурной болезни, даже слабой возможности быть довольным собой и своей жизнью. Нужно жить всегда влюбленным во что-нибудь, пусть порой недоступное тебе, слишком высокое. Человек становится выше ростом оттого, что тянется кверху. И вообще чем больше человек доволен собой, тем меньше в нем и в его жизни того, чем можно действительно быть довольным.
Сейчас рушилось все то, чем он жил и дышал. Его однополчане проклинали страну и власти, безразлично бросившие множество людей и семей на произвол судьбы. Армию из Германии выводили в никуда, у большинства офицеров и солдат в России не имелось ни кола ни двора. Квартир им никто не предлагал и даже не обещал. Люди злились, орали, ругались, жены плакали. Раздражение висело в воздухе, как смог, отравляющий души и легкие.
— С тобой стало невозможно разговаривать! — сердилась Кристина. — Неужели армия так много значит в твоей жизни?! Подумаешь, всего-навсего служба!
Борис очень удачно выбрал момент, вклинившись в семью Одиноковых. Словно предусмотрел и рассчитал все заранее.
— Как ты не понимаешь?! — оскорблялся Егор. — Некоторые выбирают профессию, а некоторые — жизнь! Я выбрал второе. Вот и все!
Но Кристина недоумевала. А точнее, она не хотела ничего понимать и вникать в переживания мужа. Егора утешал только Алешка, единственно родная, как он считал, привычно заблуждаясь, душа. По примеру остальных, Егор верил, что сын никогда не предаст, не станет чужим и непонятным. Не уйдет и не бросит.
Кристина стала исчезать по вечерам, возвращалась поздно… От нее пахло дорогими духами, косметикой и предательством.
Алешка хохотал, с удовольствием оглядывая нарядную и красивую мать. Ему нравилось и льстило, как маленькому мужчине, что у него такая привлекательная, останавливающая взгляды, необыкновенная мама.
Она останавливала взгляды слишком многих… Но Егор сам выбрал себе на долю такую, и винить ему некого. Впрочем, тогда, сначала в электричке, а потом на даче и в Москве она показалась ему совсем другой — грустной и потерянной, испуганно вглядывающейся в окружающую жизнь, словно не знала, что ей делать с этой жизнью и с собой. Тогда — не знала, это правда… Сегодня — знает. И это знание придавливало Егора к земле.
Кристинин блеск в глазах бесил Егора. Хотелось убить ее, чтобы покончить со всем этим тяжким мучительным бытием раз и навсегда. Убить…
И Егор написал Валюне.
Ее адрес он хранил в своей памяти неизвестно зачем.
Валюха откликнулась тотчас, словно только и ждала его письма. Она писала, что замуж так и не вышла, живет одиноко. И стала почему-то слышать голоса: то матери, то отца. Что это значит, она не понимает.
Голоса Егору не понравились. А вот Валюхино одиночество — очень. И он снова написал ей, и еще, и еще…
Я собираюсь в отставку, писал Егор. Армия развалилась, служить там больше нет ни сил, ни смысла. Жить с Кристиной тоже больше невозможно. Семья распалась точно так же, как все остальное. Я скоро вернусь в Россию, строчил на бумаге Егор. Уже навсегда. Мне негде там жить. Не возвращаться ведь в родной городок к одряхлевшим родителям, о которых верно и преданно заботятся младшие сестры! Возвращаться в виде лишнего страдания для родных. Им будет невыносимо видеть каждый день унылую, вытянутую физиономию сына и брата и больно сознавать, что его жизнь сломана, не сложилась, провалилась в тартарары… Прожита словно зря, напрасно, оказалась не нужной никому — ни родной стране, ни его жене, ни ему самому…
Я хочу приехать к тебе, писал Егор. Если ты, конечно, не ходишь теперь под другой фамилией…
Чтобы остаться с тобой навсегда. И тогда ты перестанешь слышать голоса родителей. Они перестанут тебя звать за собой… Еще рано… Я помню твой маленький домик, твои ветхие дорожки на полу, твою старенькую печь, которую давно пора переложить… И если ты до сих пор этого не сделала, то я отремонтирую дом сам: переложу печь, починю крышу и крыльцо, утеплю стены… И вообще жить теперь, Валюха-веселуха, будет лучшее…