Осенью начинались свадьбы. Забота о выборе невест лежала на старших в роду. Неженатых было мало. К сватовству относились серьезно. Непьющий жених почитался. Но на свадьбах гуляли напропалую. Свадьбы были широкие. Проходили они шумно и весело. В свой черед пели песни величальные и свадебные. с пляской прохаживались по деревне ряженые. Торжество продолжалось до тех пор, пока измученная хозяйка не предлагала гостям разъезжаться, не то в шутку, не то всерьез говоря: «Доживете до четверга – по вам походит кочерга». Свадьбы впоследствии обсуждались во всех подробностях. От хохота содрогались стены, когда вспоминали, кого где свалил свадебный хмель: кого в овине, кого в огороде между грядками, а кто, изрядно подвыпивши, ночевал в свинухе.
…Часто через деревню шли нищие, жалостливо просили подаяния: «Подайте христа ради!» Почти всегда это были слепые. Их вели поводыри – мальчики или девочки нашего возраста. Странники, играя на трехструнной лире, пели, а поводыри зычно подпевали. Мы, притихшие, слушали песни о Лазаре, Егории и блудном сыне. Деревенские женщины обычно просили спеть песню о пьянице, ибо их мужья грешны были этим. Нищий со слезой в голосе заводил: «Когда пьяница руганется, мать сыра земля содрогнется…» Слушательницы плакали и одаривали нищих. Подавали кто краюху хлеба, кто муки, кто сала, кто яиц.
Помню, приходил нищий по прозвищу Цирюка, живший поблизости от нас. Он был совершенно лысый и таинственно рассказывал, что в глубоком рву, недалеко от нашей деревни, есть клад, оставшийся от французов, а на топине, у Десны, он часто видит вспыхивающие огоньки, наверно, и там спрятаны сокровища, только вот трудно их взять. Все это было так заманчиво, что и мы, ребятишки, иногда со страхом подкрадывались к заветным местам.
Цирюка рассказывал, что и он копал и докопался до медного круга, вроде печной заслонки, а от круга шла проволочка, за которую он потянул, она порвалась. И тогда что-то в глубине земли загудело, и клад провалился дальше. Цирюка рассказывал так живо, что мы вполне верили ему…
Нас с братом Гришей часто посылали в поле подтаскивать и складывать снопы. Заодно мы носили щи и похлебку в двоешках для жнецов и косарей. Устанешь, бывало, от жары, и ноги не идут. Помнится, как я кричал: «Гриш, Гриш, неси гургурлач – я пить хочу!..» – «А я, ба-ат, не донесу, рука замлела».
Мне было неполных четыре года. Но в страдную летнюю пору и такой «мужичок с ноготок» без дела не ходил. С лугов от Десны ребятишки возили сено, с поля – снопы.
Рад бы дернуть вожжами и крикнуть: «Но! Серая!», а идешь молча. Побежит лошадь – растрясет воз, рожь осыплется. Зато с гумна порожняком катили шибко, каждый старался обогнать приятелей.
Возить снопы – большое удовольствие. Ведя лошадь в поводу, бодро пылишь по раскатанной теплой дороге, на ходу шелушишь колосья и жуешь пахучие зерна. А еще интересней было в пору сенокоса.
Покачиваясь, плывет бокастый, пышный воз, оставляя на лугу след. А ты наверху. Высоко, аж дух захватывает. В деревне у сарая поджидает дядя Устин. Воз опрокидывается, сено наскоро досушивают и спешат убрать под крышу. Тут опять у нас, ребят, есть дело – растаскивай по углам, утаптывай ароматное сено! Визг, хохот… Кипит работа.
Школа
Жизнь шла, я подрастал. Мой старший брат Михаил уже знал кое-что в грамоте. Он умел читать, и я тоже присматривался и прислушивался к этой премудрости.
Первым моим школьным учителем был отставной солдат Егор Андреевич. В отведенной для школы избе стояли столы и скамейки. Одновременно здесь обучалось три класса. Шум, гам стоял невообразимый. А Егор Андреевич, покрывая зычным голосом все три класса, кричал: «Громче! Громче!» Все, кто входил в деревню, сразу же узнавали, где школа.
В двенадцать часов подавалась команда: «На обед!»
К вечеру, когда в углах школы начинало темнеть, была команда: «Кончать занятия!» Тотчас мы с шумом выбегали на улицу и отправлялись кататься на горки. Катались до полной темноты. пока нас не кликали ужинать.
Во время занятий Егор Андреевич был строг: и на горох ставил, и за уши трепал. Но стоило ему отпустить нас по домам, как он становился неузнаваемым – заводил с нами игры, устраивал целые представления.
Бывало, расставит снопы – это солдаты. А самый большой сноп – командир. И Егор Андреевич тут же начнет командовать: «Направо… Налево!..» Такие фокусы со снопам и вытворяет, что нет конца нашему восторгу.
Пятнадцать лет Егор Андреевич провел на военной службе, а когда отслужил, стал монахом в рославльском монастыре, но за непокорный характер был расстрижен и обращен, как он сам говорил, «в первобытное состояние», после чего и пошел странствовать по белу свету. У него была тележка-двухколеска. На тележке короб. набитый книжками «Жития святых» и сказками. Так продолжалось недолгое время. Он пристрастился к чтению, а затем стал сельским учителем.