Ловков стал моим другом. Я вырубил из мрамора портрет Ловкова, ему в подарок. Портрет до последнего времени принадлежал его родственникам.
Но вернусь к последовательному изложению событий.
Когда домашняя забота Ловковых сняла с моих плеч дорожную усталость и окончились расспросы про деревенскую жизнь, Спиридон Иванович попросил Васю показать мне Москву и, конечно, помочь найти училище живописи и ваяния.
Училище мы нашли без всякого труда – оно помещалось на Мясницкой напротив Главного почтамта. Зашли в канцелярию, где смотритель Мжедлов сообщил, что экзамены начнутся через два дня и что на экзамен следует приходить с бумагой и папкой для рисования.
С Мясницкой по Сретенскому и Рождественскому бульварам мы с Васей Ловковым попали на Трубную площадь. Здесь ни проехать, ни пройти. Вся площадь запружена народом. Идет торг. Продают и меняют голубей, певчих птиц – чижей, перепелок, канареек, щеглов, синиц. Ни ларьков, ни палаток нет. Торговцы держат свой товар в клетках. Тут не только птицы, но и щенки, кошки, морские свинки. Мальчишки-голубятники, кажется, вот-вот взлетят: за пазухой, в карманах, в руках у них пернатые, готовые в любой момент взвиться в белесую синеву сентябрьского неба. Здесь же продают породистых собак и охотничьи принадлежности. Продавцы птиц, завлекая покупателей, звонко выкрикивают рифмованные куплеты. Шум и гам рынка слышен у Петровских и Сретенских ворот, у цирка Соломонского и на Неглинной, куда направились мы, выбравшись из людской толчеи на Трубной.
По Неглинной выходим к красивой Театральной площади с Большим оперным, Малым драматическим и еще водевильным Прянишниковым театрами, а оттуда, взглянув на величественный архитектурный ансамбль университетских зданий, попадаем на Красную площадь.
Торжественная, славная минута для каждого, кто впервые обводит взглядом Никольскую и Спасскую башни Кремля, чудо зодческого искусства – храм Василия Блаженного, памятник Минину и Пожарскому (он стоял тогда в центре площади), Лобное место.
Сняв шляпы, вошли в Спасские ворота. Вспомнили строгие строки стиха Федора Глинки:
С робостью и восторгом приблизились к колокольне Ивана Великого, которая над всей Москвой взметнулась в высоту поднебесную. У подножия ее стоит на земле Царь-колокол, а немного поодаль – Царь-пушка. Вокруг Ивана Великого ходит народ, дивясь чудесам.
Мы решили подняться на вершину главной в России колокольни. Посредине подъема – звонница, где висит действующий колокол весом в шесть тысяч пудов. Когда звонят сорок сороков, этот колокол-гигант «держит», ведет весь музыкальный ансамбль.
По узкой каменной лестнице мы поднялись на самый верх. Нам открылся величественный, грандиозный вид. Москва предстала взору со всеми улицами, площадями и далекими окрестностями. Виден был даже храм Вознесения в Коломенском. Драгоценным каменным ожерельем смотрелись поставленные по берегам Москвы-реки крепости – монастыри Донской, Новоспасский. А прямо под нами простор кремлевской Ивановской площади, которую образуют немые свидетели всей русской истории – Благовещенский, Архангельский, Успенский соборы, Теремной дворец, а вот и Красное крыльцо, откуда выходили цари.
Кремль. Он велик и прекрасен. Чувство восторга не оставляло меня, пока мы не вышли через Боровицкие ворота в Александровский сад, где растворились среди прогуливающейся публики.
У Васи Ловкова был приятель Миша. Они наперебой рассказывали мне о картинах художников в Румянцевском музее и Третьяковской галерее и о том впечатлении, которое произвела на публику и художников картина Репина «Запорожцы» на передвижной выставке. «Картина эта написана кистью шириною чуть ли не в лопату», – уверяли они меня, при этом показывали ладонь с пальцами, говоря: «Вот такой!» Я поражался и думал: как можно писать такими кистями! Я знал только тонкие кисти иконописцев и сам раскрашивал акварелью только таковыми, которые назывались хорьковыми. Поразило меня также и выражение «писать картину», так как до сих пор я знал, что картина раскрашивается по сделанному карандашом или углем контуру, или, как богомазы говорили, малюется.
Мои новые приятели очень интересовались искусством и торопили меня поскорее пойти в галереи, особенно в Третьяковскую. В первое же воскресенье мы втроем отправились в эту галерею. Когда мы вошли туда, я был совершенно потрясен таким громадным собранием художественных произведений. Их было такое множество, что я совсем растерялся и не знал, откуда и как начать смотреть. Заметив мою растерянность, мои юные друзья повели меня прямо туда, где, по их мнению, было самое замечательное. Они привели меня к картине, которая меня сразу ошеломила. Я увидел лежащего человека со страдальческой блаженной улыбкой. Из виска его лилась кровь, а над ним, как кошка с вытаращенными глазами, другое испуганное лицо с безумным выражением. То был отец, убивший своего сына. Передо мною была картина Репина «Иван Грозный». Я был страшно напуган этой картиной и хотел бежать. Но, повернувшись, я увидел на стене изображение женщины, как живой, спящей в кресле. Ее спокойная поза, розовое красивое лицо немного успокоили меня, но все же, крайне взволнованный и разбитый от впечатления, я вышел из комнаты. Запомнилась ограда перед картиной, как бы говорившая, что близко подходить воспрещается.