Данте откупорил очередную бутылку. Из нее выпорхнула стайка шальных рифм. Она весело набросилась на это четверостишие и быстро переиначила его:
Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Беседа за вином легка;
Пусть в итальянском глух и нем я,
Понятно все без языка.
***
Наконец настал день, когда нашу семью вызвали на интервью в Американское посольство.
— Нье нада гафарыт нье правда! — напутствовала нас беременная, вся в рыжих веснушках, американская секретарша, мягко прожевывая звук «Р».
Мы вошли в большой зал, где за длинным темным столом сидел консул и его переводчик.
— Поднимать Ваш правый рука и повторать за мной: «Клянус гафарыт правда и толко правда», — сказал переводчик.
После серии обычных вопросов разговор зашел о нашем тройном отказе.
— Значыт, КГБ тры раза слать Вам писмо с отказ?
Это был вопрос-ловушка: консул прекрасно знал, что за всю историю КГБ оно никогда никому ни одного письма не послало!
— Нет, что Вы, — ответил я, — они сообщали нам это по телефону.
Удовлетворенный консул стал расспрашивать нас дальше о фактах антисемитизма по отношению к нам. И тут мы вынули снимки изувеченных надгробий наших предков, которые наша дочь пронесла через таможню в Чопе, и передали ему. Консул (а затем и переводчик) принялся с огромным вниманием их изучать. Было ясно, что за всю историю эмиграции такие снимки он видит впервые.
— И что далше биль с етот бандить? — сочувственно спросил он.
— Ничего.
Консул, забыв о нас, стал долго и оживленно обсуждать этот факт с переводчиком.
— Бандить ушель! — резюмировал итог их беседы переводчик.
Нам срочно дали «ТРАНСПОРТ»! На языке эмиграции это означало: нам разрешили вылет в Америку.
Все наши скромные запасы еды были розданы соседям, а теплые одеяла — голодающим.
По вековой традиции мы бросили пару монеток в фонтан Треви, над которым в начале XIX века княгиня Зинаида Волконская открыла свой известный литературно-музыкальный салон. В наше время этот фонтан стал известен всему миру по фильму Федерико Феллини «Сладкая жизнь», где Марчелло Мастрояни ночью купается в нем.
К огромному сожалению, с Данте, Лючией и Винченцо попрощаться не удалось: они отдыхали в одном из родовых имений Лючии на юге Италии. Но Вечному городу и его прекрасным обитателям не говорят «Прощай!».
Им говорят: «До свидания!».
Тебя мы не забудем, РИМ!
Ты, как любовь — НЕПОВТОРИМ!
***
В самолете мы познакомились с одной американкой — главным редактором одного из крупнейших журналов Калифорнии. Несмотря на бессонную ночь, все 7 часов полета я должен был простоять у ее кресла, отвечая на ее бесчисленные вопросы о нашей жизни. Через месяц после приезда в Штаты я получил от нее журнал со статьей «Эксодус» — «Исход». Вместо эпиграфа — там был нарисован самолетик. В ней сообщалось, что после 12 лет отказа наша семья, наконец-то, смогла вырваться из деревушки под названием «Киев» и улететь в самую свободную, самую демократичную и самую справедливую страну мира — АМЕРИКУ!
***
АМЕРИКА!
Страна, где Статуя Свободы
Сзывает угнетенные народы!
Страна, первая пославшая человека на Луну!
При взгляде на карту Америки я просто шалел от счастья — впервые в жизни выбор был за мной:
Нью-Йорк! Чикаго! Сан-Франциско!
Где океан! Где не нужна прописка!
Кто не дышал этим воздухом свободы — тот меня не поймет!
Незаметно наступил первый американский декабрь.
Еврейская община района Washington Heights в Верхнем Манхеттене, где мы жили у Дины, строго-настрого запретила своим членам... отмечать Новый Год!?! Вместо этого всем полагалось праздновать Хануку!
Я не мог оставить нашу дочь без самого светлого праздника в году. Но я все еще был безработным, и поэтому не мог купить елку: все деньги уходили на такси — на поездки за город — к Мае. Выход нашелся очень быстро. После Рождества, которое американцы отмечают 25-го декабря, елки выбрасывались на улицы Нью-Йорка. Вечером 31-го декабря я выбрал одну из них, еще с остатками украшений, взвалил на плечо и понес домой. Вокруг и близко не было атмосферы праздника. Не было того восторженного предвкушения счастливых перемен, которое охватывало каждую семью в СССР в канун Нового Года. Американцы проводили его намного скучнее, чем мы — «День милиции».
В свете мерцающих фонарей тонкие пунктиры снежинок молча прочерчивали темное небо, вонзаясь в белый асфальт. Казалось, кто-то сверху, из черной бездны, прицельно бил из бесшумного автоматического оружия длинными очередями белых трассирующих пуль по самым освещенным объектам крупнейшего города планеты. Каждая снежинка, как злая оса, больно жалила мое лицо. Свободной рукой я стал отмахиваться от них… Хотелось сжаться в точку, спрятаться, исчезнуть с этой улицы, из этого города, из этой страны.
Советская пропаганда стращала, что горек хлеб чужбины, а оказалось — горюч снег ее!
Вдруг при повороте на нашу Bennett Avenue я увидел… ребецин Сару, идущую мне навстречу с продовольственной тележкой. Отступать было некуда. Как аист, трусливо прячущий голову в песок, я зарыл лицо между лапок моей елки и, ощущая многочисленные уколы иголок и взглядов ребецин, прошмыгнул мимо. Сердце билось как у мальчика, решившего прогулять урок и внезапно встретившего у выхода из школы ее директора.
Прокравшись к нашему дому, я юркнул в лифт, водрузил елку в угол и стал стряхивать с себя снег. В это время в черной широкополой шляпе, густо обсыпанной снегом, и в черном длинном до пят кафтане в лифт вошел… Ребе Шнеерзон. Лицо его, недавно глубокомысленно-потустороннее, недовольно скривилось. Поздоровавшись, я понимающе ему улыбнулся: какой-то жлоб из нашего подъезда вместо того, чтобы вынести елку из теплой квартиры на холодную улицу, выставил ее в лифт — и нам с Ребе вдвоем теперь приходится из-за этого так мучиться.
Ребе не был следователем из ФБР, но снег на мне и елке выдал меня с головой…
Мы вышли раньше. Ребе с елкой поднялся на свой этаж, после чего я вызвал лифт и немедленно забрал ее.
Пожар испугал бы Дину меньше, чем мое появление:
— За чего эта елка здесь забывается? — ужаснулась она.
Наутро лесную красавицу пришлось срочно выкинуть.
***
Итак, пошли галлюцинации...
Куда бежать из эмиграции?
Я стал лихорадочно обзванивать консульства бывших Советских Республик в Нью-Йорке.