И пусть тысячелетий пыль
Не скроет имени — Рахиль!
***
В 1920 году в Одессе, на Молдаванке, ребенком жила моя мать. Во время очередного погрома их укрыл у себя дворник.
Толпа погромщиков приблизилась к воротам их дворика.
— Жиды е? — заорали они вышедшему на бешеный стук дворнику.
— Та не, вот вам хрест.
— Побожись!
Дворник быстро вынес икону и на глазах у всех перекрестился перед святым ликом. Банда громил рванула через дорогу к соседним воротам. Отряд еврейской самообороны, состоящий в основном из студентов, бросился им наперерез.
Завязалась перестрелка. Одна шальная пуля залетела в мамин дворик, отскочила рикошетом от стены и... попала в дворника. Он упал замертво на спину, не выпуская икону из рук. Теперь две пары синих глаз смотрели в высокое, иссиня-синее одесское небо: как будто дворник просил прощения у всех святых за свою святую ложь, а простреленная Богородица, — моля Бога об отпущении его грехов.
***
По господствующей сейчас теории наша Вселенная образовалась из капельки сверхплотного вещества, которая взорвалась 14 миллиардов лет назад. В результате этого взрыва образовались все объекты во Вселенной, продолжающие с ускорением разбегаться друг от друга (с возрастом это ощущаешь все острее...)
Умирая, многие звезды в свою очередь взрывались, выбрасывая в межзвездное пространство огромное количество пыли и газов. Из этой пыли образовывались планеты. Так 6 миллиардов лет тому назад образовалась Земля и все сущее на ней.
Значит, все мы-земляне — дети звезд!
Ну, а все поколения нашей семьи — еще и дети погромов.
***
— Ребе Шнеерзон забывается за вас за шабат, — в очередную пятницу торжественно произнесла Дина.
И мы пошли (т.к. лифтом в шабат пользоваться запрещено!) к ее соседу по дому, Ребе Шнеерзону, жившему несколькими этажами выше, на первую в нашей жизни святую субботу.
Ребе Вильгельм и его семья приняли нас очень тепло. На столе стояла традиционная хала с медом, сверкали рюмки, полные бордового вина. В окружении толпы ребятишек покрытая светлоголубым платком в длинном темном платье до пола ребецин Сара зажгла субботние свечи.
В зыбком свете свечей глаза Ребе сверкали, как очи пророка. Они излучали свет Абсолютного Знания, не дававший никому усомниться в том, что на планете Земля и в ближайшей Вселенной нет таких вопросов, на которые у Ребе не было бы готовых ответов.
Раздался телефонный звонок — Ребе даже не пошевелился в его сторону.
Разговор зашел об эмиграции.
— Почему немецкая эмиграция 30-х годов построила много новых синагог, а ваша — построила только бизнесы? — строго спрашивал с нас Ребе.
Что я мог ему сказать?
Что в СССР семьдесят лет не было религии?
Что всей нашей семье было позволено вывезти аж 180 долларов?
Что немецкие эмигранты были куда лучше «упакованы» — один Ганс вывез три чемодана золота в Америку?
В ответ мы пристыженно молчали, опустив головы. Этим самым мы брали на себя всю вину за отсутствие строительства новых синагог в Нью-Йорке и окрестностях представителями нашей волны эмиграции. Удовлетворенный нашим глубоким раскаянием, Ребе Шнеерзон пригласил нас к столу.
Полагалось обсудить недельную главу Торы.
Ребе важно начал:
— Тора говорит: «Бойтесь каждый матери своей и отца своего».
Второй раз зазвонил телефон — никто не брал трубку.
— В чем должна выражаться боязнь? — продолжал Ребе. — Представьте себе такую картину: сын, одетый в праздничные одежды, возглавляет собрание уважаемых людей, и в это время входит его отец, ударяет его, плюет ему в лицо, рвет на нем одежду. Сын не имеет права высказать родителю свою обиду, чтобы не вызвать у него еще большее раздражение.
— Вы все понимаете? — повелительно спрашивал Ребе после каждого пассажа.
Мы ошарашенно кивали головами.
Дело в том, что мой отец был очень мягким и тактичным человеком. Никогда в жизни он не только не поднял на меня руку — даже резкого слова в свой адрес я от него не слышал.
Было очень непросто представить, как мой бесконечно любящий меня отец ударяет меня и плюет мне в лицо. И добро бы он это сделал наедине. Нет, как Ганс, который на весь этаж визжал, что Мая его ограбила, так мой отец делает это в присутствии собрания уважаемых людей, которое я возглавляю.
Еще труднее было представить, как отец рвет на мне «праздничные одежды». Все послевоенные годы наша семья жила очень бедно — мама ходила десятки лет зимой и летом, на работу и на базар в одном свадебном платьице.
Я попал в Королевство Кривых Зеркал. Нет, я попал в Зазеркалье, из которого не было выхода. По многим сюжетам из моей теперешней жизни плакал Кафка.
Я попал в «Закафказье»!
Мои размышления прервал резкий звонок. Третий раз, лихорадочно захлебываясь, звонил телефон, но ничто не могло нарушить трепетную гармонию этого древнего, как мир, праздника.
Наконец, не выдержала ребецин Сара:
— Понимаете, его мама находится в госпитале. Ей осталось жить всего пару дней, и в те редкие минуты, когда она приходит в себя, она звонит единственному сыну. Вы уж простите ее — она не помнит, что сегодня шабат...
***
Шабат!
Этот светлый праздник снисходил на Землю каждую неделю уже не одну тысячу лет. Но впервые мы столкнулись с ним только в Вене, по дороге в Америку.
В Столицу Вальсов мы прибыли в пятницу под вечер и сразу же бросились искать почту, чтобы позвонить Мае в Нью-Йорк, в госпиталь. С ее диагнозом — каждая минута могла стать последней...
Проблема была в том, что мы не знали немецкого языка, да и спросить было не у кого.
Но тут нас поджидала большая удача: по пустынной очень красивой венской улице в свете закатного солнца навстречу нам шли трое евреев. Вернее, двое молодых евреев с трудом вели третьего — белобородого старца, из последних сил переставлявшего (скорее — волочившего) ноги. Было видно, что он давным-давно уже прикован к постели. И если он и покидает ее, то только для того, чтобы в святую пятницу посетить синагогу.
Отец вежливо обратился к старцу на идиш:
— Не будет ли достопочтеннейший Реб так любезен, чтобы указать нам дорогу на почту?
— Откуда идет еврей? — с трудом отдышавшись, в свою очередь спросил тот.
— Из Украины.
— Откуда из Украины?
— Из Житомира.
— Что еврей делает в Вене?