Он пытался вспомнить Эйле, но она опять исчезла из его памяти. Он знал: это не потому, что он убил ее; за свою смерть она на него не сердится. Она знает, что он вовсе не собирался ее убивать. Очевидно, дело в другом: ни при жизни, ни после смерти Эйле не может принадлежать ему. Даже на воспоминания о ней он не имеет права. И в конце концов Радихена смирился с этим.
Корзинка опустела, бутыль с водой иссякла, но в камеру больше никто не приходил.
Глава вторая
УБИЙЦЫ ПРО ЗАПАС
Уида стояла у раскрытых клавикордов и била пальцем по одной и той же клавише: раз, другой, третий… десятый, двадцатый… Одинокая нота наполняла весь дом Адобекка, все пять этажей узкого здания, втиснутого между другими подобными же строениями. Ни одна комната не осталась не потревоженной, повсюду проникал резкий звук, в котором слышалось то отчаяние, то попытка успокоения, то печаль, то ярость.
Грусть расплывалась по хорошеньким старинным портретам, вывешенным в маленьких столовых, – на первом этаже, возле кухни, и на пятом, у спальни самого хозяина дома, господина Адобекка. Беспокойно вздрагивали цветы в широких деревянных ящиках, украшающие кабинет – самую светлую комнату дома. Скупо разбросанные по стенам солнечные пятна как будто начали перемещаться, сгоняемые с места назойливым повторением ноты. Шевелились листки бумаги на столе Адобекка, жались друг к другу нотные знаки в тетрадях Эмери, сползались плотнее и спутывались нитки в вышивальных корзинах Ренье, любителя рисовать иглой.
Дом звенел тревогой, а нота все звучала и звучала.
Эмери долго стоял у двери комнаты, где находилась Уида, не решаясь войти. Эльфийская дева, которую он нашел ради принца Талиессина, продолжала оставаться для молодого человека загадкой. Прежде всего потому, что он не слышал в ней музыки.
Эмери мог найти музыку во всем: в стуке капель, в шагах за окном, в ругани возчиков, в выкликах торговок. Он слышал мелодию каждого человека, которого встречал, и всегда мог наиграть главную музыкальную тему любого из своих знакомцев.
Из-за своего дара Эмери почти никогда не ошибался в людях: чуткое ухо мгновенно улавливало фальшь, отступление от мелодии.
Но Уида в присутствии Эмери «молчала». Для нее он не находил музыкальной темы.
Эмери отказывался поверить в то, что эльфийская дева не обладает собственной музыкой – такое было бы, с его точки зрения, просто невозможно. Она скрывалась от него, это вернее. Будь она чужда музыке, она никогда не вложила бы в одну-единственную ноту столько смысла и силы.
Наконец он вошел.
Уида обернулась на звук шагов, чуть раздвинула губы в улыбке.
– Я звала тебя.
– Знаю, – проворчал он. – Что ты хотела сказать?
– Ты разозлился.
Она отошла от клавикордов, уселась в кресло, лениво пролистала тетрадь с нотными записями. Отбросила в сторону.
– Где мой жених?
Эмери наклонился, поднял тетрадь. Женщина наблюдала за ним с усмешкой. Она была сейчас некрасива: очень темная, растрепанная. Потертый корсаж едва стягивал длинную бесформенную рубаху с рукавами, распущенные завязки болтались.
– Куда подевался мой жених? – повторила Уида.
Эмери остановился перед ней. Она запрокинула к нему лицо, и он увидел злые огоньки в ее глазах.
– Он сбежал, верно? – сказала Уида. – Удрал. Он от меня удрал, да?
– Уида, – проговорил Эмери, – скажи, почему я не слышу твоей музыки?
Она не изменила ни позы, ни выражения лица. Так и осталась сидеть, точно крестьянка, разбирающая ягоды для варенья, с расставленными коленями, а лицо ее было плаксивым и недовольным.
– Если ты ее услышишь, ты влюбишься, – ответила она с кривой ухмылкой. – А я обещана не тебе, а наследнику престола. Для чего тебе страдать, Эмери? Из страдания ничего хорошего не выходит. Моя музыка предназначена только для моего жениха, а он сбежал. Как ты думаешь, что это значит? Ему уже донесли, что я нехороша собой и что нрав у меня гадкий?
– Думаю, он вообще о тебе ничего еще не знает, – ответил Эмери. Он был слишком поражен ее признанием, чтобы думать сейчас о Талиессине.
Она взяла его за руку:
– Королева тоже не должна пока знать, да? Никто не должен?
– Уида, – Эмери растерянно прошелся по комнате, погладил мимоходом крышку клавикордов, – скажу тебе все как есть. Та девушка, возлюбленная Талиессина, она умерла, и я не представляю себе…
– Лучше ответь, – перебила она, – как ты считаешь: теперь Талиессин в безопасности?
Эмери уставился на нее удивленно:
– Поясни.
– Сколько убийц подослал к нему, по-твоему, герцог?
– Одного…
Она резко щелкнула пальцами.
– Ладно, Эмери, будем рассуждать по-другому. Предположим, тебе нужно убить принца Талиессина. Непременно нужно, понимаешь? Обязательно. Сколько убийц ты отправишь к нему? Одного?
Эмери молчал.
– Куда он уехал? – спросила Уида мягче. И добавила: – Я не хотела тебя обидеть.
– Ты не обидела меня… Никто не знает, куда он сбежал.
– У него есть цель?
– Уида! – закричал Эмери. – Я пытаюсь тебе объяснить: Талиессин почти мальчик, и он только что потерял возлюбленную, которая умерла вместо него. Какая у него может быть цель?
– Не знаю. – Она пожала плечами. – Разделаться с врагами, например. Взойти на престол вопреки всем их интригам. Мало ли какая цель может быть у молодого человека.
Она переменила позу, устроившись в кресле с ногами, и добавила:
– Я ведь должна полюбить его.
Господин Адобекк проснулся в своей роскошной кровати под балдахином и, едва открыв глаза, ощутил нечто неладное. Тяжелые занавеси балдахина шевелились, хотя никаких сквозняков в комнате не было: об этом тщательно заботился Фоллон. Адобекк потянул за шнур, раскрывая занавеси, и в первое мгновение застыл от ужаса: прямо на него смотрело бледное лицо.
Лицо улыбалось. Затем руки в шелковых белых перчатках ухватились за стойки балдахина, мелькнули ноги в чулках и взвихренные кружевные юбки: исполнив акробатический прыжок, некая юная дама с обезьяньей ловкостью спрыгнула с балдахина и предстала перед Адобекком.
Дама была преступно молода и явно злоупотребляла косметикой: гигантские тени окружали ее глаза, кроваво-красные губы были искусственно увеличены почти в два раза, а алые точки румян на скулах производили впечатление чахоточного румянца.
Волосы дамы были убраны под покрывало, а платье являло собой нечто среднее между разудалым пеньюаром и погребальным саваном.
– Мы, озабоченные представительницы благотворительного общества попечения о бедных преступниках, встревожены отсутствием сведений касательно известного вам убийцы, – тонким голосом заговорила дама.
– Ренье! – взревел Адобекк, могучим пинком отбрасывая одеяло и вскакивая. – Какая чума занесла тебя на мой балдахин?
– Я уже говорила вам, сударь, что мы, озабоченные представительницы… – пропищал Ренье.
– Проклятье, ты испугал меня… – Адобекк уселся на кровать и энергично потер лицо ладонями.
– Так и было задумано, дядя, – признался Ренье.
– Ты что, провел там всю ночь? – Адобекк глянул на Ренье с подозрением.
Племянник поспешно затряс головой.
– Нет, дядя, что вы! Я дождался, чтобы та госпожа покинула дом, и только после этого… э…
Адобекк тихо зарычал сквозь зубы. Ренье засмеялся.
– Но ведь это вполне естественно, дядя!
– Да, – сказал Адобекк. – Неестественно переодеваться женщиной и забираться на балдахин постели королевского конюшего. Вот это неестественно, Ренье.
– Между прочим, никакого Ренье не существует, – сказал юноша, щурясь. – Вряд ли мои выходки повредят вашей репутации.
– Не повредят, если не выйдут за пределы этого дома.
– Должен же я был удивить вас, дядюшка… Так что с преступником? Мы, озабоченные благотворительницы, весьма озабочены. И даже решились на крайние меры, потому что вы упорно молчите, а никто другой ничего не знает.
– Ты почти убедил меня дать тебе ответ, – вздохнул Адобекк. Он посмотрел на племянника и фыркнул: – Проклятье, я не могу с тобой разговаривать!
– Почему? – удивился Ренье и склонил голову набок.