— Церцер, не кажется ли вам подозрительным этот их странный разговор? Заметили вы, что монах старательно прятал свою правую руку? Как они испугались, когда мы вошли в аптеку!
— Возможно, там был кошель с деньгами для выкупа пленных.
— Сколько же их там было? Не думаю, маэстро. Там было что-то более легкое. Во время разговора я видел, что он боится, как бы мы этого не заметили.
— А мне показалось странным, что они стали пояснять то, чего от них никто не требовал. Их беспокойство действительно подозрительно, вы правы.
— Им явно есть что скрывать, я тоже так считаю, — подхватил юноша. — Так она на самом деле способна лечить без лекарственных средств, как свидетельствует молва?
— Да ладно вам, я сам закоренелый скептик. Водить за нос толпу легче легкого. Эта женщина страдает припадками падучей, эпилепсии — болезнью, как вам известно, Сократа, Александра и Юлия Цезаря. Во время приступов она делает всякие апокалиптические предсказания, а народу это нравится. Но помимо таких сверхъестественных способностей она обладает чудесными руками для приготовления микстур, у нее получаются мази с замечательным эффектом, и никто из нас не знает, откуда она берет их рецепты. Хотя, возможно, они к ней попали через монахов из старых монастырей ордена цистерианцев. Тем не менее в глазах безграмотного люда она воплощает ниспосланные свыше способности к ясновидению и другим чудесам.
— Как часто такие радетели сверхъестественного кончают на костре или виселице, — заметил молодой врач.
— Однако эта женщина имеет нечто, выгодно ее отличающее от других, — эрудицию.
— Меня об этом уже предупреждали, а сегодня я сам мог убедиться в этом.
— Кроме того, она пользуется расположением королевы Марии Португальской. Она наперсница королевы, всегда сопровождает ее в обители Сан-Клементе, где королева пестует бегинок — женщин-монахинь из дворянских кругов города.
— И поэтому неприкасаема, — иронически заметил Яго. — Кажется, она и в самом деле способна к левитации под влиянием галлюциногенов.
— Что да, то да, ее реакция непредсказуема. В этом вы еще не раз убедитесь. Она не моргнув глазом переходит из состояния сладкой медоточивости к разящему гневу, это можно увидеть, когда она входит в транс. Гнетущее и потрясающее зрелище.
— А с чего это она стала допытываться насчет места моего проживания? Может, ей что-то известно о лечении заложницы-назарийки?
— Невозможно, Яго. Ее почитает толпа, но у богомолки свои дела, она подчиняется своей аббатисе. А та история, которая вас беспокоит, окончилась, как и началась, в абсолютной тайне.
— Господин советник, — возразил юноша, — нет более искусного способа обманывать терпеливого человека, чем лицемерно разыгрывать святость. Уверяю вас, это ее настоящее лицо.
— Забудьте о ней, мастер Яго. Главное, что король, дон Хофре, дон Хуан, вы и я об этом знаем, — подвел черту иудей, и их тени растворились в коридоре.
Вечера становились все холоднее, к небу поднимался розоватый туман. В конце осени над Севильей простиралось неяркое пепельное небо, отказав городу в своем обычном сиянии. Серые облака, сумеречные полутени, туман над рекой и зябкие ночи хозяйничали окрест. Фарфан поставил для хозяина жаровню рядом с письменным столом, в которой потрескивали прожорливые угли и пахучие стебли лаванды.
На льняном полотенце стояло блюдо с белым хлебом, сыром и куском свинины, которые Яго съел без особого аппетита. Охваченный усталостью, он снял фетровую обувь и каркасонскую альхубу [58] поднес к губам чашку с теплым пряным напитком. С улицы неясно доносились выкрики сторожей и подвыпившего люда, слышалось монотонное жужжание прялки.
«Какую роль играет донья Гиомар во всем этом деле? — размышлял он. — Не скрывается ли что-то роковое за ее лицемерием? Но как ее разоблачишь, если слава святоши и целительницы так ценится в Севилье?»
Его мысли постепенно перешли к прекрасной Субаиде, которой он искренне желал свободы. Однако он понимал, что даже предчувствие такой любви, чистой и невозможной, было для него настоящим испытанием. Ведь любовь эта непременно должна была натолкнуться на скалу неприступности, а от ее спутницы — гордости — можно было ждать самых тяжких испытаний и лишений.
Гаснущее солнце неожиданно осветило лицо Яго косыми розовыми лучами, и на нем появилась легкая улыбка. Яго умерил свое беспокойство и предался сну. Пахло дождем.
«Епископчик, Епископчик!»
По бесконечному лабиринту переулков Севильи разносился двухтактный барабанный бой. Он отражался от стен с каждым разом все четче, багровый отсвет факелов высвечивал эскорт стражников, который вел приговоренного, подвергнутого жестоким пыткам. В бледном рассветном зареве стражники и осужденный ступали по заиндевевшей дороге по направлению к башне Минхоара, сопровождаемые сотней зевак, осыпавших их бранью. Новость облетела город, и толпа спешила не упустить зрелище.
Неяркое зимнее солнце еще не взошло, а вереницы жителей уже стекались к Восточной башне — месту исполнения приговоров. Нетерпеливая толпа, жаждавшая крови, заполонила ворота Аоара, смешавшись с поденщиками, шедшими по дороге из Кармоны. Жестокое зрелище не заставило себя ждать. На горизонте возникла голубая полоска, постепенно поглощавшая тьму, и тут же появилась повозка, в которой трясся осужденный. Толпа взревела при виде его, изрыгая проклятия и кидая камни.
— Смерть негодяю! — бушевала толпа. — На гарроту иноверца!
Слух о казни, распространяемый городскими сплетниками, дошел до Яго, который вместе с хирургом Исааком, Ортегильей и Фарфаном решил присоединиться к зрителям. Тот факт, что какой-то неверный может привлечь подобный интерес обитателей целого города, подстегивал любопытство, и они постарались пробиться как можно ближе, остановившись за два десятка шагов от эшафота. Народ кругом обсуждал преступление и личность виновника. Фарфан поглядывал на мрачную физиономию своего хозяина, который ненавидел публичные казни и никогда на них не ходил. Все же по какому-то наитию на этот раз он сделал для себя исключение из непреложного правила.
Неожиданно отблеск факелов и первые лучи солнца случайно сосредоточились на согбенном силуэте приговоренного, и это выглядело ужасно. Несчастный возник из мрака, и стало видно, что на нем не было живого места. Это было окровавленное чучело, тяжело дышавшее, издававшее при этом свист, похожий на звук кузнечных мехов. Босой, со спутанной бородой и в разорванной рубахе, он едва мог прикрыть срамное место. Потеки крови по всему телу, кисти рук отрублены, из культей сочится вязкая кровавая жижа. С какой же методичной обстоятельностью палач из Сан-Хорхе издевался над смертником! Однако присутствовавшие еле смогли сдержать вскрики оторопи и ужаса, когда увидели его пустые глазницы — две дыры, черные, как деготь. Глаза, волосы, зубы были вырваны — свидетельство бесконечной жестокости. Яго, охваченный состраданием, спрашивал себя: «Какое зло нужно было совершить, чтобы заслужить подобное наказание?»
Осужденного впихнули в железную клетку, где он должен был ждать смерти от истощения и потери крови, снося оскорбления толпы. Один из стражников сбросил со стены канат, другой привязал его за металлическое кольцо каркаса и велел поднимать клетку. С помощью нескольких жердей, под крики толпы, сопровождавшей подъем дружными криками «раз, раз, раз!», осужденного подтянули на несколько метров вверх по башенной стене. Раздался звук литавр, толпа колыхнулась, и суровый судья, театральным жестом развернув лист пергамента, провозгласил:
— Да услышат все! Этот неверный, назвавшийся Абу Яханом, объявлен виновным в подстрекательстве к беспорядкам и заговоре, он проповедовал ложную веру среди жителей Адарвехо, что категорически запрещено властями Севильи. После воздействия на него железом и колесом злодей сознался в замысле и исполнении вероломного заговора против королевской заложницы, находящейся под покровительством короля дона Альфонса и кастильской короны. В качестве наказания за злодейства досточтимый суд приговаривает его к медленной смерти в клетке. Да свершится справедливость! Именем Севильи. За сим утверждаю: Алонсо Коронель, старший альгвасил Совета.