На какой-то момент толпа затихла, осмысливая тяжесть преступлений, совершенных против короля — лучшего из монархов, который был ниспослан им Богом и которого они обожали до фанатизма. Это было слишком для какого-то презренного мавра. И приговор, вынесенный уже их чувствами, вылился в крике:
— Иноверцу — смерть!
Толпа взорвалась, обрушив на преступника шквал проклятий и камней. Осужденный согнулся за прутьями, охрана под барабанный бой ушла прочь. И вот когда шум поутих и народ стал расходиться по своим будничным делам, из жуткой клетки вдруг донесся постепенно усиливавшийся стон, похожий на жалобное моление, которое никто сперва не разобрал, пока оно не переросло в животный крик. Уже отчужденный от всех и вся, несчастный выкрикнул:
— Ла илаха ила аллах! [59] — и добавил еще что-то.
Потом смертник обмяк и сполз на пол клетки с душераздирающим стоном. Люди с отвращением уходили прочь. На стене осталась висеть железная клетка, и целая стая ворон закружила перед ней, довершая скорбную картину. Яго, охваченный тошнотворным чувством, пошел через толпу и не останавливался до рыночных лавок Алатареса. Он не знал, стоило ли радоваться смерти несчастного неверного, прощать его или сочувствовать ему. Кто мог с точностью подтвердить, что этот жалкий человек на самом деле был организатором неудавшегося покушения на Субаиду, как утверждали власти? На какой-то момент он предположил, что свершившееся как-то умиротворит мятущееся сердце назарийки и положит конец ее подозрениям, однако жестокость казни ослабляла этот, казалось бы, веский аргумент.
Притихшие приятели уселись около дымящейся жаровни и заказали овсяные лепешки со свиной поджаркой и вино, которое сразу на них подействовало. За едой Ортегилья, со смаком рыгнув, удивил присутствующих вопросом, видимо его самого изрядно занимавшим.
— А вот кто-нибудь понял последние слова этого несчастного? — выразительно сказал он. — Знаете, что он исторгнул? Страшное проклятие!
— Ты имеешь в виду ругань? — спросил Яго.
Судья блудниц снисходительно провозгласил:
— Именно! Эти слова он произнес на имада, на говоре гранадских назари.
— Не томи душу, Ортега. Говори!
— Странное получается дело, друзья, — туманно продолжил тот. — Для начала должен вам сказать, что этот тип — сенете, так называют людей одного из племен Берберии, которое когда-то пришло с гор Атласа, владений воинственного султана Осмина. Эти люди отличные вояки, грозные наемники, их боятся даже в мирное время. У них строгая конспирация, и они держат в страхе приграничные территории: совершают жестокие набеги, причиняя несчастья многим христианским семьям.
— Тогда получается, что это был убийца-фанатик? — спросил Фарфан.
Яго погрузился в раздумья, вспомнив, что говорила ему Субаида: «Мне кажется, что я стала жертвой какого-то заговора», — время показало, что она была права, хотя бы потому, что казненный вполне мог быть причастен к попытке отравления. Это меняло дело; убийца наказан, и ей можно успокоиться.
— Кто знает, насколько суд был беспристрастен. В застенке пытают всякими щипцами и угольями, любой человек сознается в чем угодно, — заявил он, думая одновременно, в чем же состояло проклятие. — Так что иноверец добавил под конец такое, что тебя так смутило, Ортега?
Судья проговорил бесстрастным тоном:
— Эти воинствующие монахи живут отшельниками в своих рибатах, где предаются медитации, изучению своего священного писания и другим тайным обрядам; их даже сами мусульмане боятся, однако верят в предсказания и откровения, будто словам самого пророка. Так вот, этот человек произнес ужасное пророчество, которого не заметило большинство присутствовавших.
— Ну, так это следствие пыток и враждебности, ничего более.
— Да нет, маэстро Исаак. У тех, кто понял его жалобный вой, волосы от этой угрозы встали дыбом, — с досадой ответил Ортегилья. — Вот это отчаянное предсказание: «Этот город создал новую веру под знаком беспощадности, и над ним сомкнутся волны черной гибели. Месть за меня — ваши кровавые слезы».
— Да будет, не верьте подобному вздору. Это бред умирающего, который надеялся напугать своих палачей, — отрезал иудей. — Бессвязная болтовня, ничего более.
— Болтовня? Ну уж нет! Свое предсмертное слово мавр говорил серьезно, сегодня, конечно, ничего не случится, но помяните мое слово: в Севилье грядут трагические события.
Фарфан перекрестился и поцеловал свой амулет. Потом произнес молитву против плохих предзнаменований, заклиная сглаз смертника. Ему никогда не нравились подобные проклятия, тем более в устах агонизировавшего от пыток иноверца, взывавшего к своим нечестивым божествам.
Яго кинул на стойку несколько монет и вышел из трактира. Еле отвязался от попрошайки, который плелся за ним, стуча по грязной оловянной тарелочке.
Придется, видимо, ждать другого случая для примирения с родом человеческим.
Мутным и робким лучом забрезжил рассвет Дня невинных [60]. Ночью прошел дождь со снегом, но город все равно готовился поразвлечься на зимнем карнавале и его главном празднике, который назывался Днем маленького епископа [61]. Едва занялся день, веревочники и рыбаки из Трианы перешли через понтонный мост, в то время как их хозяйки, ряженые дети и даже кичливые идальго, вытащив из сундуков и надев на себя лучшее платье, двинулись толпами к кафедральному собору, настроившись на всеобщее братание. Мастерские, рынки и дворы опустели, в то время как площадь Кабильдо заполнилась зеваками, жаждавшими поглазеть на веселое шествие.
Субаида, Яго, Ортега, Фарфан и родственники семьи Тенорио пришли к Бревенчатым воротам, где уже бурлила толпа. Здесь верховодила дочь адмирала донья Тереса, говорливая особа с волосами цвета спелой пшеницы, разодетая в вызывающе обтягивающее фигуру парчовое платье. Они влились в веселую толпу, в которой сновали коробейники со всякими снадобьями и реликвиями, выступали клоуны, прибывшие за пару дней до главного праздника; здесь севильские дамы, разодетые в платья с пышными кружевами и в цветные шали, готовы были получать от своих любовников и поклонников записочки с назначением свидания.
Для Яго и Субаиды это празднество было в новинку, оно напоминало карнавал после Великого поста, когда религиозные мотивы сочетались с шутовскими и дело кончалось форменной вакханалией. Народ ожидал этого с нетерпением, потому что язвительная буффонада позволяла подшучивать над строгими нравами церкви, посмеиваться над ее верховенством и напрямую издеваться над тупыми монахами и чрезмерными ревнителями disciplinae clericalis [62]. Власти дозволяли подобные празднества скрепя сердце, сдерживая рвение альгвасилов пресекать шум и беспорядки.
Многие находили в этом предлог для того, чтобы предаться чрезмерному питью и обжорству в тавернах Королевских кузниц, зная, что альгвасилы, или копьеносцы, будут смотреть на это сквозь пальцы. В тот день вино лилось рекой, мужчины закрывали лица масками, чтобы не быть узнанными, а расторопные подростки только и сновали взад-вперед с нахлобученными архиепископскими митрами [63] из фетра или соломы, прося у дам сладости и другие лакомства.
Яго и Субаида не уставали обмениваться взглядами, то заговорщицкими, то нежными, хотя к ним вплотную втерлась некая дворянская компания, которую сразу можно было отличить по высокомерному поведению, дорогой обуви и золоченым поясам. Лица у всех скрывались под шляпами в перьях, а один из них, моложавый, с реденькой бородкой, с живыми голубыми глазами, белокожий, упорно наблюдал за ними, нервно подергивая шеей. Углядев его, медик старался не упускать незнакомца из вида, отметив дамасскую шпагу и плащ, подбитый горностаем — верные знаки принадлежности к высшему сословию. Не нравились ему подобные тщеславные щеголи. От этого к тому же исходила прямо-таки волна спеси, он буквально буравил их своим взглядом, криво ухмыляясь, глядел с надменностью, которую даже не пробовал скрыть.
61
Праздник, связанный с Днем невинных. Дети 9—14 лет во главе с избранным по жребию из их же круга «епископом» ходили в этот день по улицам в окружении свиты и толп сочувствующих, распевая куплеты у домов и выпрашивая за это подарки.