«Что надо этому надутому щеголю?» — досадовал Яго.
Внезапно началась какая-то суета в толпе, ожидавшей открытия ворот кафедрального собора, раздались восклицания детей, послышались звуки рожков, литавр и дудок. Яго оторвал взгляд от насмешника, вытянул шею и приподнялся на цыпочки, чтобы не упустить ничего из шествия, о котором извещали герольды. Из-за темной громады собора возникла большая повозка, украшенная гирляндами из осоки и мирта. Ее тянули шесть запряженных мулов, которые с трудом пробивались в неимоверной толчее. Впереди шествовали пажи в ливреях и барабанщики, самозабвенно колотившие своими палками. Толпа приветствовала появление повозки шумными возгласами.
— Епископчик, епископчик! — неистовствовала площадь.
Субаида удивленно вскрикнула, потому что на повозке сидел на каком-то нелепом возвышении толстый мальчик, одетый в епископское платье. Куцая митра, видавшая виды риза священника, в которую могли бы поместиться двое, и вылинявшая, когда-то пурпурная, сутана составляли его маскарадный костюм. Однако общий хохот зрителей вызвали некоторые детали его убранства. За монашеской подпояской торчали кинжалы и деревянный меч непомерных размеров — намек на известный воинственный дух архиепископа севильского, его преосвященства Хуана Санчеса, неразлучного спутника короля в его походах против гранадцев. Черная борода, сделанная из кусков шерсти, свешивалась с подбородка, а привязанный большой красный нос напоминал о склонности церковника к ароматным напиткам Бургундии и Кариньены. Расточая великодушные благословения направо и налево, он попирал своими пурпурными башмачками нескольких статистов, изображавших неверных, которые то и дело богохульничали, выкрикивая пикантные заявления по поводу пристрастий прелата и каноников.
— У нас в Гранаде, если, не дай Бог, кто осмелится посмеяться над нашими служителями Аллаха, его тут же побьют камнями за богохульство, — удивилась назарийка. — Я с детства помню праздник ид аль-Фитр на исходе Рамадана, он чем-то похож на карнавал. Представляешь, вся Гранада заполнена мужчинами и женщинами, которые осыпают друг друга цветами, брызгают розовой водой, кидают апельсины и сладкие лимоны, говорят друг другу приятное, играют на скрипках и лютнях.
— Веселье — прекрасное средство для поддержания душевного здоровья народа. Кроме того, здесь важен юмор простого люда, так он уравнивается с дворянами.
За повозкой с фривольным кортежем следовала другая, украшенная цветными ангелочками, увитая плющом и лианами, на которой возвышался возмутительный пузырь, напоминавший фаллос, и несколько певчих, одетых купидонами и херувимами, громко распевали непристойные куплеты, которые толпа тут же с хохотом подхватывала, пританцовывая в такт.
— Прыг, скок, епископ! Задери подол, покажи свой кол!
Из-под стрельчатой арки показался еще один кортеж, представлявший кафедральных каноников с восковыми кадилами. Они танцевали, подбрасывая огромные накладные животы, которые должны были свидетельствовать о жадности церковников; один из них, горбун, представлявший козла, со сбившимися набок рогами громко имитировал звуки животных, пускание ветров, отрыжку и блеяние, на что толпа многоголосно вторила ему.
— Прыгай, епископчик, скачи, каброн ![64] — кричали все, не переставая прыгать.
Шутовскую кавалькаду замыкала не менее эксцентричная повозка, ее тащила упряжка недовольно кричащих ослов, увешанных колокольчиками. А на повозке семеро монахов, балагуря, олицетворяли семь смертных грехов. Публика на балконах приветствовала их с особым подъемом, что вспугнуло голубей и ворон, гнездившихся в бойницах башни эпохи альмоадов. На этой платформе ряженые монахи показывали назидательные сценки, приводя в восторг публику, которая вовсю пользовалась случаем посмеяться над духовенством, далеко не безупречным в этом южном городе.
Один из монахов, с привязанным горбатым носом, изображал продавца индульгенций: с гротескной жадностью он набивал вырученными деньгами котелок. Другой, с непомерным животом, жадно уминал огромную краюху хлеба; третий с похотливым видом бесстыдно щупал блудницу-любовницу, на что другой монах, заломив руки, комично показывал публике: дескать, как нехорошо! Сценка была поставлена так живо и проказливо, что зрители буквально закидывали их монетами и сладостями.
Потом зрители переключились на другую сценку на той же ослиной повозке, где монах с прилепленной бородкой бахвалился перед всеми своими золотыми цепочками, а еще один предавался полуденной сиесте в углу повозки, громко храпя и пуская ветры. Его коллеги тут же изображали, будто ему снится, что он показывает рукой на дом архиепископа и злословит на ухо своему товарищу по поводу богатого убранства жилища. Из толпы раздался голос:
— Не завидуй архиепископу, его кошелек так же пуст, как у тебя после стольких лет войны.
— Зато он его сразу наполнит, случись война с маврами!
Под ритмичное звучание музыки все три платформы, окруженные клубками ряженых в масках, проследовали до улицы Франкос, не прекращая отпускать острые шутки; подросток, изображавший архиепископа, не уставал прикладываться к тощавшему на глазах бурдюку с пахучей слезой Христовой, в то время как остальные «монахи» по мере удаления от кафедрального двора распалялись все более, остроты становились смелее; некоторые показывали из складок сутан большие деревянные фаллосы и делали непристойные движения в сторону публики, которая веселилась вовсю.
— Епископчик, епископчик! — кричали все, подпрыгивая.
— Давайте не будем отделяться и пойдем за ними, — предложила дочь адмирала.
Тем временем музыканты играли серебряными плектрами на лютнях, а еще на свирелях, мельничных трещотках и виолах, подыгрывая куплетам Минго Ревульго, известных по всему королевству:
Шумная кавалькада задерживалась у каждой таверны, где участники шествия именем прелата Санчеса просили подать им стаканчик вина или тарелку рагу с овощами. Вскоре часть сопровождавших, молодежь пораспущенней, разгоряченная парами пива и пряных напитков, стала искать приключений. Начались стычки, часто дело доходило до приставаний к девушкам, скрывавшим свои лица, поэтому «адмиральская» группа по знаку благоразумной доньи Тересы отошла к портику торгового ряда генуэзцев. Запыхавшись, они остановились под латунной вывеской у таверны «Ла Корона», заведения с доброй репутацией, посещаемого итальянскими и ганзейскими купцами.
Здесь царила праздничная торжественность. От канделябров и жаровен исходил мерцающий свет, сандаловые курильницы облагораживали горьковатый воздух. Хозяин таверны раздал гостям тарелки и предложил отведать суп из косули с гранатами и изюмом, жаркое из баранины, приправленное орешками пинии и фисташками, а также некоторые изысканные блюда вроде севильского старинного соуса, запеканки с миндалем, корицей и молоком, и любимое кушанье Яго — аппетитную глазунью с сыром и мясным соусом, которую слуги-мориски разносили по всему залу.
— Сдается мне, тут-то мы и просидим до конца праздника, — обрадовалась Тереса.
Несколько мадьярских фокусников изрыгали огонь изо рта, будто василиски, пораженные святым Георгием, и жонглировали цветными дубинками, из кухонь доносились ароматы чабреца, перца и шафрана, которые смешивались с запахами сальных и восковых светильников. Медик потряс своим кошельком — и тут же на деревянной поверхности стола появились плошки, кувшины, краюхи белого хлеба и дымящиеся миски с кусками вкусного мяса с пряностями, а сверх того пряный напиток из Белеса и перцовая настойка из Торо.
Яго и Субаида с трудом перекидывались словами в общем гаме, не могли они также и затеряться в толпе: за ними смотрел верный Хаким с лицом, будто высеченным из голубой глины, — личный телохранитель принцессы, отправленный с нею в ссылку. Назарийка была бесконечно довольна этой прогулкой в компании со своим врачом за надоевшими стенами усадьбы Тенорио с ее тюремным распорядком. По предписаниям Корана, ей можно было выходить в город лишь в редких случаях, при этом ее всюду сопровождала баскская охрана адмирала и неотвязный Хаким, который по случаю праздника на этот раз был вооружен внушительной кривой саблей и одет в белоснежные зихару и тайласан.