На повозке тряслась осужденная донья Гиомар — руки связаны, волосы обрезаны, на лице короста грязи и засохшей крови после жестоких пыток. Бракамонте, ее подручного убийцу, удавили еще в камере, тело разрубили на части и на рассвете бросили сворам диких собак, промышлявших в Альтосано. Барабан отбивал зловещее продвижение обреченной преступницы, которую сопровождали палачи и судьи Сан-Хорхе под королевским штандартом. Далее следовали несколько монахов в капюшонах и со свечами, они замыкали колонну под звуки мрачных молитв, от которых перехватывало дыхание.
— Тегга tremuit in judicio divino, — звучало окрест. — Miserere mei Deus [183].
В то воскресенье многие горожане отправились на мессу пораньше, чтобы не прозевать казнь, и валом валили со стороны Угольных ворот на заполненный выгон Альберкас. Мориски — разносчики воды — предлагали травяные настойки, прохладительные напитки, бульоны в плошках, бобы и ореховое печенье; тут же попрошайки и калеки приставали к богомолкам, франтоватым кабальерос и боязливым девушкам, чтобы выклянчить монетку.
Яго едва пробивался через эту толпу. Процессия приближалась, барабан бил в уши. Яго не мог уже двигаться дальше и остановился, глядя на дорогу. Неожиданно, точно так же, как это случилось в первый день его пребывания в Севилье, он почти рядом с собой увидел ясновидицу. Впился глазами в ее лицо, изуродованное синяками и кровоподтеками, но сохранявшее твердость выражения. Она старалась скрыть скупые безутешные слезы, которые делали ее похожей на невинную деву, сопровождаемую целой процессией жестоких палачей. Ее привлекательность никуда не делась, однако была какой-то призрачной. «Что за странной энергией обладает эта женщина?» — спросил он себя устало и смиренно.
Ее красота, немилосердная и странная, завораживающие и непроницаемые глаза продолжали смущать его душу. Сидя в седле и возвышаясь над всеми, он глядел прямо на ее полузакрытые веки. Гиомар вдруг заметила его из своей клетки и ответила на его взгляд; неожиданный импульс нежности вышел из ее глаз. Боже, как могла эта прекрасная женщина совершать такие неимоверные преступления?
Яго, который плохо переносил всякие казни и понимал мучительность смерти, которая ожидала эту женщину, смотрел на нее с сочувствием и прощением, хотя помнил перенесенный ужас той ночи, когда растерзали Исаака, сам он был вынужден покинуть Севилью под угрозой смерти, а после пережить долгую ссылку вдали от тех, кого любил. Тем не менее перед ним был человек, познавший не только удовольствия и власть, но также предательство и безжалостность себе подобных.
— Ну-ка зови сатану, чтобы он тебя вытащил! — крикнула какая-то старуха, бросая в нее камень. — Сотвори чудо и улети на помеле, ведьма!
Весь напрягшись, Яго провожал взглядом ее фигуру, покрытую окровавленной грубой накидкой, — она исчезла за толпой по дороге к эшафоту, вокруг стоял душный запах человеческого пота. Там ее встретили оскорблениями и приветствиями в адрес палачей, скрытых зелеными капюшонами. Вот так происходит в жизни: хвала и преклонение толпы сменились бранью, плевками и похабщиной.
— Колдунья, сатанинская сова! — хором кричали какие-то бабенки.
— Покажи нам свое дьявольское клеймо, обманщица! — орал нищий.
Суровый альгвасил потребовал тишины, и крики толпы постепенно затихли. Он красноречиво описал, в чем обвиняется преступница, — до Яго доходили лишь обрывки его фраз, потому что они тонули в общем гаме:
— …с преступным бесстыдством предавалась сатанинским опытам, имела сношения с демонами, впитывала ядовитое содержание книг, запрещенных матерью Церковью, делала аборты, изрекала ложные пророчества, предавалась распутству в святой обители. Готовила колдовские снадобья, обманывала Божью паству и предала своего подлинного государя, участвуя в кознях бастардов. Дело ее по преступлениям против заповедей Иисуса Христа рассмотрено, она допрошена и приговорена Трибуналом, и да будет ее грешная душа пребывать в очистительном адовом пламени, а тело ее вручается палачу. Правь, Севилья!
Поверх моря голов, волновавшихся вокруг помоста, будто засеянное поле летом, Яго видел далекий эшафот. Народ, жадно следивший за приготовлениями палачей, не успокаивался под ударами стражников и требовал скорейшей казни. Вот доминиканец подошел к осужденной и лицемерным жестом милосердия дал ей поцеловать распятие, и, пока он предлагал окружающим прочесть «Отче наш», палачи, грубо толкая, подвели ее к столбу и привязали веревками из дрока, как будто бы у этой женщины, истерзанной и покорной, еще оставались силы бежать или ее действительно мог похитить дьявол с гибельных ступеней эшафота.
Вокруг ее шеи укрепили два железных крюка, металлический звук которых разлетелся по сторонам. Толпа затихла в фанатичном исступлении, сдерживая крики ужаса, колокола прекратили свой надрывный звон. Бой барабанов усиливался и становился более резким, от него перехватывало дыхание.
— Да свершится правосудие! — прогремел голос главного судьи.
Палач стал ловко затягивать гарроту, с уст Гиомар сорвался стон, ее жестоко трясло; потом ее тело обвисло, будто это была марионетка, у которой разом отрезали ниточки, державшие ее. Страшный вид задушенной леденил кровь толпы, что в ужасе глазела на оскал казненной, на вывалившийся язык, на скособоченную и поникшую в невозможном положении голову. Яго вдруг ощутил запах смерти, его вырвало. С перекошенным лицом он натянул поводья мула и стал удаляться от этого поля, будто его застали в запретном, смертельном месте.
Как много времени ему понадобится, чтобы забыть эту дикую и бессмысленную казнь! Хотя его мул изнемогал от усталости, он продолжал его пришпоривать, не оглядываясь. Но и догнав караван, он не стал оборачиваться на город, который так полюбил. Он не замечал неброской красоты начинавшейся весны, оливковых рощ и виноградников, соперничавших в яркости с лилиями и миртами, садов в цвету и огородов, откуда доносилось негромкое пение огородников.
Удалявшуюся Севилью уже заливало слепящее солнце. Ее обнимала благословенная река, а непорочно чистое небо нимбом охватывало белые строения, утопавшие в апельсинных и лимонных деревьях. Болезненная тоска сжала Яго грудь, когда он представил за спиной зубчатые стены, таявшие в сиянии утра. И тут он стал вспоминать о Субаиде, и на него снизошла отрада. Дней через шесть они встретятся, если, конечно, его грамота в котомке все еще будет иметь силу и если чувства назарийки к нему не померкли от времени. Тем не менее его мучили мрачные предчувствия, он спрашивал себя еще и еще раз, сможет ли он уговорить ту, кто властвовала над его сердцем, вернуться во враждебный ей и ее племени город.
Ястреб и голубка не могут создать семью, даже если летали рядом.
Мул уже вконец выбился из сил и задыхался, когда Яго подъехал к Гранаде и у ворот Бибальмасда вытащил грамоту султана Юсуфа. Стражник смерил его взглядом с головы до ног, но ввиду убедительности предъявленного документа свободно пропустил в город, чье великолепие и богатство были известны в христианском мире. Яго углубился в лабиринт его улочек, очарованный их красотой и приторными запахами.
Он с огорчением отметил, что и здесь были видны следы «черной смерти»: жители имели усталый и боязливый вид, а по сторонам кое-где горели очистительные огни. Шел благословенный месяц Сафара, и назарийцы, привыкшие жить бок о бок с отрекшимися от своей веры и принявшими ислам христианами, едва обращали на него внимание. Атакованный роем мух и продавцами воды и парфюмерии, он двигался наугад близ Красной Крепости — Каалат аль-Хамбра, или Альгамбры, — но тут его смутил угрюмого вида мамалык, пленный христианин, обращенный в ислам, который уставился на него враждебным взглядом и угрожающе хватался за кривую саблю; пришлось повернуть и убраться по крутым переулкам Альбайсина. Хотелось пить, и он утолил жажду из фонтана с четырьмя щедрыми струями, у которого в тот час были одни женщины, с интересом посматривавшие на него и о чем-то лопотавшие друг с другом, укрывшись своими шелковыми микнаа.
Оттуда открывался восхитительный вид на залитый солнцем зеленый город, караван-сараи, богатые базары, на пригород Медина, бурливую Рамблу, спокойную Алькайсерию, пасторальный Найд. Внутри городской стены, где обитало не менее пятидесяти тысяч жителей, уже было трудно найти место для строительства, поэтому десятки домов с белыми террасами и двориками в цвету теснились и наползали друг на друга, деля пространство с улицами, маленькими площадями и мечетями.