Церковник поспешными шагами вышел из комнаты, и дворец заполнила надменная тишина.
В ту ночь удрученный брат Ламберто вернулся в свою келью только по окончании последней службы, но не стал ложиться на жесткое ложе. За весь день он не выпил ни глотка воды и не был в трапезной на общем ужине. Мучимый воспоминаниями о беседе с архиепископом, он понимал, что его прегрешение не может быть искуплено иначе, как его осуждением и казнью. Ведь он оскорбил свой орден и тем самым загубил свою карьеру в лоне святой матери Церкви. Случившаяся с ним беда состояла в том, что его использовали как разменную монету в соперничестве между бастардами и наследником трона. Стоя в одиночестве на коленях, он мысленно предавался бесстыдному разврату, представляя себя с доньей Гиомар.
Потом он открыл створку окна и долго смотрел на луну в состоянии тупого безразличия, пока взгляд его не остановился на темном силуэте, мелькнувшем на крыше. Тень тут же исчезла за ветвями, заслоняющими край здания. Это заставило монаха нахмуриться, приглядываясь. Следовало бы известить брата келаря о происходящем, потому что вряд ли можно было считать нормальными ночные хождения по крышам монастырских владений.
Но он тут же забыл о видении, приготовил кожаную походную сумку с немногочисленными личными вещами и письмо приору монастыря, в котором сообщал, что ему предстоит закончить жизнь затворником, имея тяжкий грех на своей совести. Снаружи доносился шорох кипарисов. Он стал ждать звона колоколов, погруженный в тягостную тоску. Он ни с кем не перекинулся ни словом, потому что делиться произошедшим ему было не с кем.
Наконец монастырская звонница прорезала затянувшуюся тишину, замелькали тусклые светильники, и тени монахов, выходящих из своих келий для совместной молитвы, заплясали на стенах. Отзвуки рассветного благостного пения разносились между арками, в нефах, в полукружье проходов, однако брат Ламберто оказался настолько выбит из обыденности, что не был способен воспроизвести ни одного псалма. Упадок сил, ощущение катастрофы и уныние поселились в его душе, столь же холодной, сколь и камни монастырских стен. Он решил не подниматься вместе с другими обратно в свою келью и мрачно оповестил ризничего:
— Брат, я совершу богослужение сейчас же. На день у меня много дел.
— Ваши риза и алтарь готовы с вечера, падре. Я вам помогу.
Монах переоделся в лиловое одеяние, предписывавшееся литургией Великого поста, и они с послушником в бледных утренних сумерках направились к алтарю в один из боковых приделов, где возвышалось изваяние скорбного Христа. Послушник открыл молитвенник и зажег лучинкой свечи, расставив их вокруг аналоя. В помещение едва проникал свет, и брат Ламберто, подслеповато щурясь, начал службу.
— Introito ad altare dei [95], — раздался его голос, резкий в пустой церкви.
— Ad Deum qui laetificat juventutem meam [96], — откликнулся сонный прислужник.
Монах плохо видел, поэтому приподнял требник и приставил свечи ближе, чтобы яснее разбирать черные буквы «Introito». С трудом и паузами они продвигались через строки, однако послушник скоро заметил, что паузы становились все более странными. «Что это происходит с братом Ламберто?» — подумал он с беспокойством.
— Ut sanctum… Evangelium tuum… digne… valeam nuntiare [97], — запинаясь, читал брат Ламберто.
От свечей исходили белые тонкие лучики света, теряясь во мраке сводов. Неожиданно клирик начал дышать с трудом, отчаянно зевая, как будто ему не хватало воздуха. Он схватился за аналой и замолк, голова его упала на молитвенник. Потом он обернулся с совершенно искаженным от удушья лицом. Царапая руками горло, издал судорожный хриплый звук, словно ему жгло легкие, и с вытаращенными глазами рухнул на каменные плиты, голова его при этом стукнулась о пол со звуком пустой тыквы — сухо и страшно.
Послушник в смятении попытался помочь ему.
— Господи милосердный! — бормотал он. Перевернув недвижное тело монаха, послушав дыхание и пульс, он понял, что жизнь в него больше не вернется. Осматривая его язык, сухой, как пакля, он заметил на крыльях носа следы белого порошка, который, когда он приподнял тело, просыпался на сухие губы. Медленно выпрямившись, он осмотрел алтарь, пытаясь найти на ткани и ритуальных сосудах причину гибели. Внезапно наряду с масляным чадом свечей он почувствовал не только запах воска, но еще и горький пронзительный аромат, к которому он осторожно принюхался. Запах поверг его буквально в ужас.
Задыхаясь, он поспешил на поиски братьев обители; вскоре переполошившаяся толпа сновала по коридорам, ведущим к молельне. Беспорядочные огни, беготня и шиканье. Монахи обступили безжизненное тело брата Ламберто, всех сбивала с толку его пепельная бледность, будто маска комедианта. Высказывались предположения по поводу жуткой смерти, передавались из уст в уста, нешуточное беспокойство овладевало всеми.
— Это козни дьявола! — страшным бормотанием заверял настоятель своих послушников.
Приор по подсказке прислужника приблизился к почти потухшим свечам и осмотрел их. Свечи пахли только воском. Если они и содержали какой-то яд, то он уже улетучился. Было похоже, что это лишь воспаленное воображение престарелого послушника, привыкшего к частым пробам церковного вина.
— Все это никчемные сомнения, братья. Все симптомы апоплексического удара или это заворот кишок, — вынес заключение приор, и с ним согласились. — Помолимся о вечном упокоении его души.
— Misereatur tui omnipotens Deus [98], — воззвал он. — Пусть примет Господь его в царствие небесное.
В ту ночь никто из монахов не смог заснуть; все думали о том, что Создатель не устает проявлять свое могущество, карая грешников. Брата Ламберто настигло возмездие не за скрытое попрание закона, а за позор, грозивший всему ордену.
Часть вторая
Время смерти
И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.
Бич Божий
Внимание Яго привлекла толпа, собравшаяся на ступенях кафедрального собора.
Женщины жестикулировали, слышались тревожные возгласы, стояла целая вереница жалобно взывающих о чем-то слепых, кто-то ругался, многие с перекошенными лицами воздевали руки к небу.
— Что тут происходит, Исаак? — оглянулся он на своего коллегу.
— Подойдем поближе, кажется, там королевские гонцы, — заволновался Исаак.
Волнение и голоса исходили от стен собора, где собравшиеся столпились возле посланцев, прибывших от осажденного Гибралтара. Их пыльные и усталые лица выражали уныние и страх. Конь под одним из них встал на дыбы и всхрапнул, когда всадник что-то сказал, и до обоих хирургов лечебницы Арагонцев дошел страшный, будто звук трубы Апокалипсиса, смысл сообщения. Сознание его не принимало, но неумолимая весть, будто разорвав душу, проникла в нее.
— В королевском лагере началась чума, сам король заболел! — такова была новость.
Трагическое известие заставило одних рвать на себе бороды, другие жалобно причитали, вскоре стенания стали слышны по всему городу, который только-только собрался широко отметить Страстную неделю. Городские общины уже воздвигли свои алтари и поставили статуи под балдахинами, чтобы славить страсти Христовы прямо на улицах, но теперь архиепископ приказал разом прекратить всякие приготовления. Апокалиптический бич настиг королевство, предчувствие неминуемой беды овладевало душами приунывших жителей.