— Жители Севильи, выносите своих мертвых!
Городские власти объявили о введении карантина, перед лицом смертельной опасности альгвасилы должны были на месте подавлять всякие попытки нарушить его. Как и предвидел мастер Церцер, на волне ужесточения режима из-за эпидемии, каиновы распри между «ряжеными» и сторонниками бастардов день ото дня усиливались. Отряды наемников с той и с другой стороны сновали повсюду, опустошая имения и деревни; с городских башен и крепостных стен то и дело можно было видеть дым пожаров — признак грабежей.
Неужто Создатель и в самом деле отвернулся во гневе от христиан? Севилья, которая всего несколько недель назад была сияющей и цветущей, превратилась в город, охваченный страданиями и горем.
Яго по-прежнему каждое утро занимался своими больными в зале паломников, используя тонкие кожаные перчатки, которые ежедневно дезинфицировались в перегонном кубе, и широкие черные халаты и кожаные маски, сделанные по схемам ловкого на выдумку Исаака, в которые помещались ароматические травы и ртутные шарики, — все это делало врачей похожими на чудных фантастических птиц. Предложенные Яго санитарные предосторожности: проветривание залов, где находились больные чумой, применение укрепляющих снадобий и немедленное удаление появляющихся нарывов — были не без сопротивления приняты ректором Сандовалем, который высокопарно вещал во время утренних обходов:
— Христианский мир весьма и весьма прогневил Бога, наша хирургия и рецепты здесь бессильны. Того, на кого теперь укажет перст Господень, уже не спасти.
В больницу попадали торговцы из Фландрии, которые донесли, что чума свирепствует в Англии и Уэльсе, а в Стэнфорде умерли все священники. Париж превратился в кладбище; в Брухасе [114] чума унесла более двадцати тысяч душ, богатые города Италии опустели, потому что население их бежало в горы, поближе к ледникам.
— Нужны ли еще нам, христианам, другие доказательства гнева Божьего? — вопрошал Сандоваль.
Были врачи, которые ограничивались тем, что изолировали чумных больных, прописывая им, как водится, кровопускания и банки, а также настойки из плесени, собранной на кладбищах. Кроме того, они обрабатывали бубоны ртутью и раскаленными скребками. Умирающих они вообще не трогали, что вызывало возмущение молодого врача, который вступал со своими коллегами в жаркие, хотя и бесполезные споры.
Яго тяготила такая атмосфера, и он все чаще старался молчать.
— Зависть сильнее лести. В глубине души дон Николас тебе завидует, — подбадривал его Исаак.
— Видимо, его собственные знания неудовлетворительны. Этот человек приводит меня в отчаяние своей чудовищной диагностикой.
Собаки прямо на улицах раздирали трупы, которые десятками — черные, разлагающиеся — лежали на пустырях, кладбищах, у печей для кремации. Повсюду поджоги, грабежи, стоны — будто город оказался захвачен чудовищами и всадниками Апокалипсиса. За городскими стенами слышались крики толп самобичевателей, которые под водительством безумных монахов как саранча опустошали усадьбы и хутора, оставляя после себя пепел, пыль и кровь.
Яго, оставшись без покровительства дона Альфонса, чувствовал, что в лечебнице его присутствие терпят все меньше и меньше. Это не относилось, конечно, к Исааку и ученому советнику Церцеру, однако он стал задумываться над тем, чтобы отказаться от места лекаря и тем самым покончить с изнурительным противостоянием декану-ретрограду, прочно обосновавшемуся в братстве Сан-Клементе. По вечерам с помощью Исаака и Фарфана он занимался больными в кварталах Ареналь и Омниум-Санкторум, в большинстве своем населенном матросами и грузчиками, у которых не было даже медной монеты, чтобы купить хоть какое-нибудь снадобье у знахарей.
В доме у Ортегильи он терпеливо лечил известного генуэзского судовладельца Альдо Минутоло, у которого была сомнительная слава содомита и растлителя малолетних. Ему пришлось удалить свежий бубон под мышкой, и после прижигания и смазываний торговец выздоровел. Он был так пылок в выражении благодарности, что на глазах тех, кто был в таверне «Дель Соль», бросился к ногам врача, восхваляя его искусство, назвал братом и передал ему пятьсот динаров в качестве вознаграждения, которые Яго разделил с Исааком.
— Сеньор Минутоло, — ответил Яго генуэзцу, — если бы вы обратились ко мне уже с удушьем, кровотечением, кровохарканьем и почерневшими деснами, то вас ожидала бы скорая и болезненная смерть. Но вы пришли ко мне вовремя, да и, честно говоря, болезнь ваша могла быть совсем иной.
— Нет, вы ниспосланы самим Богом, и я вечно буду вам обязан! — бил себя в грудь генуэзец.
После изнурительной работы в больнице Яго, помывшись в чане с горячей водой, высунулся в окно, чтобы подышать воздухом с реки. Было видно, как редкие прохожие боязливо пробираются закоулками, дабы не напороться ненароком на нож или на заразу, поскорее оказаться в безопасности и перевести дух. После почти трех бессонных ночей принятая ванна и эти приглушенные городские шорохи бальзамом пролились на усталую душу лекаря. Вскоре в комнату вошел Фарфан, как-то странно волоча ноги, будто ходьба давалась ему с трудом. В руках — поднос с яичницей, шкварками и чашкой бульона, все это он разместил на столе.
— Благодарю, Эрнандо, надо будет не забыть заплатить за еду Андрее.
— Ты ужинай один. Я что-то устал, пойду на свой тюфяк, хозяин.
— Что с тобой? — Яго искоса глянул на него и вдруг похолодел.
— Просто душно. Уже два месяца слышу одни жалобы, и мне надоело бегать от ангелов смерти, я устал, Яго, — сказал Эрнандо, почесывая свою большую голову.
Яго выронил кусок черствого хлеба и насторожился, почувствовав терпкий запах. Он помнил, что Фарфан не любил мыться и менять белье и, хотя знал сотню фармакологических рецептов для лечения ближних, редко сам употреблял лекарства. Сколько раз он садился на козлы их повозки, испытывая жар, но никогда не жаловался, не пил приготовленные им самим снадобья и не обращался за помощью к своему хозяину. Вот и на этот раз слуга повернулся спиной и пробурчал: «Спокойной ночи».
— Погоди, Эрнандо. Ты очень много времени проводишь с больными и почти не соблюдаешь мер предосторожности. Я же знаю, что ты не выпил ни капли моих снадобий.
— А меня ничто не берет, поверь мне, сынок. Просто я сегодня устал.
Обращение «сынок» Фарфан употреблял крайне редко, и оно свидетельствовало о том, что ему не по себе, и это очень обеспокоило Яго.
— Ну-ка пошли в ту комнату. Я должен осмотреть тебя, хочешь ты этого или нет, — решительно потребовал он, зажигая канделябр на шесть свечей, которые тревожно замерцали в темноте.
Чистая приемная выходила во двор, она была полна справочников, керамических чаш и ступок, сумок с зубоврачебными инструментами, каутеров и скальпелей, здесь был старый перегонный куб для кипячения инструментов и пара топчанов, покрытых льняными простынями. Фарфан улегся, и Яго склонился над ним, ощупывая грудь, подмышки и шею.
Он облегченно улыбнулся, что приободрило слугу, который смотрел вокруг отсутствующим взглядом. Не было никаких признаков опухоли на лимфатических железах, ни смертоносного сепсиса в легких. Тем не менее какой-то запах продолжал ощущаться, и врач велел слуге приспустить штаны. Поднеся канделябр к его промежности, он внезапно почувствовал тошноту, увидев пораженную кожу, на которой явственно проступали знакомые синеватые гнойники, которые нельзя было спутать ни с чем. Эрнандо Фарфан, верный и незаменимый, был заражен смертельной болезнью.
«Святой Боже! — подумал Яго. — Этот человек не заслуживает такой смерти».
В его душе поднялась волна чувства, никогда доселе не испытанного, но он взял себя в руки. Он должен был сохранять спокойствие, хотя отчаяние овладевало им. В комнате повисла пауза. Оба не могли проронить ни слова, глаза их одновременно наполнились слезами. В горле у Яго встал ком, он притворился, что ищет какую-то мазь на полке, и повернулся Фарфану спиной, проводя пальцами по банкам. Мир вокруг замер в безмолвии.