Что могла его наука поделать с болезнью этого человека, искреннего и невзыскательного? Он чувствовал себя никчемным врачом. Сколько лиг они проехали вместе? Сарагоса, Саламанка, Салерно, Монпелье, Барселона, Толедо и Кордова. Они вместе лечили больных, умирающих, сколько раз смотрели смерти в лицо… И теперь они обменялись понимающими взглядами, не в состоянии обманывать друг друга.
— Я, значит, умру, так ведь, Яго? Не обманывай, мы же работаем вместе.
Яго никак не удавалось проглотить комок в горле, и он едва мог говорить.
— Ты что, не помнишь Минутоло? Разве я не вылечил его? — сдерживая слезы, вымолвил он.
— Но эти гноящиеся струпья — совсем другие, — серьезно проговорил Фарфан.
— Мы с тобой никогда не теряли надежды. Не будем и теперь отчаиваться. Сыграем на удачу, Эрнандо, — сказал он, гладя его по седеющим волосам.
— Конец мне пришел, разве не так? И потом, у меня жар, я уже второй день еле дышу, — признался слуга, вытащил старенькое распятие и поцеловал. — Еще когда мы с тобой сюда приехали, судьба нам не благоволила. Я тебя предупреждал.
В полном смятении чувств Яго попытался ободрить его:
— Ты — самое ценное, что у меня есть в жизни. Ты выживешь, старый разбойник. Я позову Церцера и Исаака. Они больше знают, чем мы с тобой, плут ты эдакий.
Он вышел из комнаты и ударил кулаками в стену, дав волю невыносимому отчаянию. Никто лучше него не знал, что теперь все попытки лечения бесполезны. Он рыдал, как малое дитя, кривя от горечи рот. Ему казалось, что ухода Фарфана в мир иной ему не перенести. Невозможно было ничего сделать, чтобы отвратить беду, и эта безысходность угнетала так, что останавливалось дыхание.
В небе среди мерцающих звезд стояла ущербная луна, немая и холодная, по двору неслышно бегали крысы. Смерть, которая, по заверениям философов, венчает жизнь, полную страданий, казалась ему той ночью неким грабителем, промышляющим душами, которому вздумалось забрать Фарфана в немые волны тьмы и забвения.
В ярости он постучал в комнату Ортегильи так, что на улице жалобно залаяли собаки.
Часы агонии
Будто привязанный, шесть суток безотлучно провел Яго в полумраке комнаты рядом с больным. Дневной свет был для него лишь мерцающим напоминанием о неимоверно долгих часах. Он думал о Субаиде и ее неминуемом возвращении из Альхарафе, о своем обещании помогать ей в ставших такими нелепыми изысканиях, в которых он не продвинулся из-за начавшейся эпидемии, и о тяжелой агонии своего доброго слуги. Ночи напролет у зажженного светильника он ждал наступления зари, как будто ее всполохи могли прогнать весь этот кошмар. Он постоянно писал что-нибудь в своем дневнике, готовил травяные отвары, вытирал пот со лба самоотверженного Фарфана, который отказывался есть и даже пить воду. Лица его уже коснулась печать смерти.
При каждом приступе кашля казалось, что это душа таким способом покидает его. Отважный Фарфан умирал, но Яго все еще надеялся на чудо. Внезапно скрип досок кровати, шорох простынь и голос, похожий на стон, вывели его из задумчивости. Фарфан проснулся как от толчка, выпростал свою омертвелую руку и вцепился в ладонь Яго — так лапа хищника хватает добычу.
— Ты мне был как сын, о котором я всегда мечтал, — проговорил он. — Я был тебе добрым другом, ведь так?
— Я не знал своего отца, а ты был для меня самым лучшим отцом, о каком только можно мечтать.
Яго не мог забыть, сколько жизненных секретов познал рядом с ним, ему не в чем было упрекнуть и преподобных монахов, которые все детство держали его в ежовых рукавицах и заставляли учиться — с той самой поры, когда мать, набожная наваррка, заболев после гибели мужа в приграничной стычке, отдала его на воспитание в монастырь, а сама ушла в обитель Веруэла. В монастырской школе он прикоснулся к текстам «Speculum naturale» [115] Винсента из Вове и познакомился с «Естественной историей» Плиния [116], что оказало огромное влияние на его будущее. Пока он учился, Фарфан, бывший его попечителем, дал ему прочесть отрывок из ставшей потом самой главной для него книги «Opus Tertium» [117] Роджера Бэкона, которая заставила его посвятить жизнь медицине.
«Единственно через опыт достигается знание о явлениях природы, медицины, химии, а также всех явлений на небесах и на земле», — прочитал он однажды, и именно это откровение ере-тика-францисканца из Британии помогло ему в тот момент отринуть сомнения в выборе профессии.
Яго с болью посмотрел на Эрнандо Фарфана, глаза которого тонули в лиловых глазницах, испытывая глубокое чувство к человеку, посвятившему ему свою жизнь. Вспомнил, как тот таскал его, маленького, за руку по лесистым скалам Сомонтано и у самой границы с Кастилией, когда они взбирались на крутые холмы в поисках трав, необходимых для лечения страждущих монахов. Он до сих пор помнил вкус холодных источников гряды Монкайо, куда Фарфан водил его летом, чтобы показать работу мельниц и сукновален, а заодно продемонстрировать ему целебные свойства варенья из ежевики, которое стимулирует работу кишечника, и дикого артишока, применяемого монахами как вяжущее, а также как средство от пота, когда они приводили себя в порядок к религиозным праздникам.
Экскурсии к стремительным водам Аньона Фарфан устраивал на Троицын день, но они не становились от этого менее познавательными или желанными. Оказавшись вдали от посоха брата Одона, они валялись на бережке, поросшем желтыми цветами, гонялись за лисицей или лазили по ветвям шелковиц. Там, среди шуток и шалостей, он узнавал о ценных свойствах настоек на мяте, растущей на лугах, — отличного ветрогонного средства, а также горечавки, которая годится как глистогонное средство для детей и хорошо помогает от закупорки сосудов, которой страдают в старости многие монахи.
Яго готовил настои из горной мяты, которыми лечили астму у паломников, приходивших в монастырь, учился делать эликсиры из пластинчатых грибов, которые монахи принимали на Великий пост, чтобы прочистить свой организм, а из тростника — слабительное, которое продавали близ монастыря по два мараведи за флакон. Для него не составляло секрета, как приготовить микстуру из полыни для прочистки артерий или настой из усиков дикого винограда, чтобы унять тошноту у беременных. В прогулках по саду обители Фарфан рассказывал ему о множестве трав и плодов, росших на здешних грядках, оставалось только запоминать их научные названия и свойства.
Сейчас, глядя на старика, задыхавшегося на узком ложе, Яго вспомнил с теплотой, как за неделю до поступления в Studium Generale в Саламанке, собрав viaticum [118] и пожитки, Эрнандо привел его, оробевшего, в аптеку, воспользовавшись тем, что брат Матиас ушел в трапезную. Заговорщицки подмигнув ему, он открыл один шкаф, из которого извлек огромный манускрипт с пожелтевшими страницами, в сафьяновом переплете, который заскрипел при открывании, будто петли старенькой двери. От страниц открытой книги повеяло неповторимым очарованием, ученик с изумлением увидел великолепные, тщательно выписанные цветные изображения самых редких растений, многие из которых были совершенно незнакомы ему. Благодарным взглядом он просмотрел всю эту сокровищницу восточной медицины. Там были приведены десятки рецептов эликсиров, порошков и снадобий, даже описание арабских варений, что совершенно поразило его.
— К сожалению, я не очень разбираюсь в латыни и совсем не понимаю язык иноверцев, — сказал тогда Фарфан. — Единственное, в чем я могу тебя уверить: это экземпляр труда «Китаб аль-Висад» Ибн Вафида, знаменитого врача из Кордовы. Рукопись эту использовали более пяти поколений монахов с большой пользой для своего здоровья. Она была подарена святому аббату Раймундо одним из визирей халифата, и это главная драгоценность аптеки. В христианском мире другой такой нет, — доверительно добавил Эрнандо. — Здесь записаны сотни врачебных формул, но одна из них особенная, так что монахи, хотя сами соблюдают обет безбрачия, благодаря ей основательно пополнили казну монастыря.
115
«Зерцало природное»