— Конечно, это может пригодиться. Значит, юноши при дворе доверяют вам?
— Они благодарны мне и полагаются на мое умение молчать. Однако едва ли половина из них помнит, как меня зовут, — и тем лучше.
Я с новым интересом присмотрелся к своему собеседнику. Безбородое лицо, волосы не то темно-русые, не то он все же шатен, кожа бледная — ничего запоминающегося за исключением глаз: они горят внутренним светом, зоркие, пристальные. Мягкие и непринужденные манеры позволяют ему сливаться с фоном, он — идеальный наблюдатель. Не диво, что он на высоком счету у Уолсингема.
— Учитывая вашу сугубую осведомленность… у вас не возникало никаких подозрений относительно этого сэра Эдуарда, покуда его не арестовали? — спросил я, приглушая голос.
— Он как раз ни во что не ввязывался. Тихий, спокойный человек. — Фаулер, казалось, сам удивился этой характеристике, запил ее пивом и помахал рукой, требуя подлить.
— Подозревают ли религиозный мотив убийства?
— Я знаю ровно столько, сколько вам рассказал. Вроде бы его родич как-то раз был оштрафован за отказ посещать государственную церковь, но такой родич найдется в любой семье. Эдуарда Беллами никогда не подозревали в приверженности к опасным папистским учениям, если вы об этом. Но, думается, в Тауэре у него так или иначе вырвут признание. Они уж постараются как можно скорее закончить это дело, чтобы королева могла спать спокойно.
Когда он произносил эти слова, его пальцы медленно сжимались и разжимались. Я с трудом подавлял дрожь. Лучше не думать о том, как — так или иначе — вырвут это признание. Летом я видел заключенного после того, как палачи поработали над ним, смерть после такого допроса покажется избавлением. Эта мысль ведет за собой другую.
— Сэр Эдуард хорош собой?
Как раз в этот момент девушка вернулась к нам с кувшином, и Фаулер успел справиться с удивлением и ответить:
— Никогда об этом не думал. Вообще-то я не смотрю на молодых людей с такой точки зрения.
— И я не смотрю, — заспешил я (хватит с меня на сегодня подобных намеков!), — просто хотелось бы понять, соблазнил он девицу или же взял силой.
Удивление так и не исчезло из взгляда Фаулера.
— Знаете, раз уж мы об этом заговорили: не думаю, чтобы женщины считали его красивым. У него есть изъян — заячья губа, как это называют в Англии, — и с виду он вроде как больной или слабый. Да уж, Тауэр ему красоты не прибавит. — Он отхлебнул пиво, я тоже, и мы помолчали, призадумавшись. Потом Фаулер подался ближе ко мне и добавил шепотом: — Но нам следует заниматься своим делом. Какие еще новости из посольства, кроме этих? — Он выразительно похлопал себя по груди, где укрыл скопированные письма.
— С вечера ничего особенного не произошло.
Мысленно я перебирал: после обеда мы с Леоном Дюма завернули к Томасу Фелипсу, прежде чем Дюма отнес письма Трокмортону, чтобы тот доставил их в замок Шеффилд. Дюма всю дорогу дрожал и стенал и продолжал дрожать и стенать, пока Фелипс искусно снимал печати с писем Кастельно Марии, чтобы сделать с них список для Уолсингема. На мой взгляд, никаких следов на письмах, после того как их вновь запечатали, не осталось, но Дюма прямо-таки в жар бросало, покуда он продолжал свой путь к пристани Святого Павла, где должен был вручить эти послания, так что я по дороге завел его в таверну и напоил за свой счет в надежде хоть слегка подбодрить.
— Если ты в таком состоянии появишься на пороге у Трокмортона, можешь с тем же успехом повесить себе на шею табличку: «Я показал эти письма Тайному совету», — попытался я образумить его, но писец только бледнел и руки ломал.
— А если она заметит, что письма вскрывали? — блеял он. — Если королева Мария это заметит? Кастельно меня убьет!
— Прежде чем попасть к Марии, они пройдут через много рук, с какой стати подозревать именно тебя? — Я все еще пытался успокоить его логикой. — К тому же Кастельно даже в гневе никого не убьет. Разве что кто-нибудь из его товарищей, эти да, могут, — вздохнул я.
Теперь уж оригиналы были у Трокмортона, и тот собирался отбыть поутру, а Дюма, как я надеялся, благополучно брел обратно в посольство. До сих пор наша система работала безотказно. Обхватив кружку обеими руками — почему-то это успокаивало, — я продолжал негромко свой рассказ: