— А что, разве хуже бывают?
— Пускай он сам скажет, что думает!
— Пусть скажет!
Я сидел за партой, опустив голову, и грыз ногти. Класс бушевал и выходил из себя.
— Карпухин! — прорвался сквозь грохот голос Андрея Зарубина. — Ты нам все-таки скажешь, как думаешь дальше?
— Я?.. Хорошо вообще-то думаю, — медленно проговорил я, поднимая голову.
— Что — хорошо?
— Ну… — Я замялся и оглядел класс.
Ребята немного притихли. Вера Ильина стояла с портфелем у двери и, мученически закатывая глаза, демонстративно поглядывала на часики.
— Да я что, сам не знаю, что ли?! — взорвался я. — Я в тысячу раз лучше вас всех знаю, что нужно заниматься. И я буду заниматься! Вы же никто и представления не имеете, каково тем, кто не кончил школу и путает Лермонтова с Пушкиным, а Энштейна[1] с Эйзенштейном.
— Во дае-ет Карпухин! — удивленно выдохнул класс.
А Леня Васильев мрачно прогудел:
— О таком даже в сухумском обезьяньем питомнике не слышали.
— Знаешь, кем ты станешь? — неожиданно для самого себя крикнул я Лене Васильеву. — Ты, ты! Из сухумского обезьяньего питомника! Ты офицером на подводной лодке станешь. Вот кем. На Северном флоте будешь служить.
— Что ж, вполне возможно, — басом подтвердил Леня Васильев.
— Ой, как интересно! — пискнула от двери Вера Ильина. — А я кем стану?
— Ты? — Я поморщил лоб, вспоминая. — Ты, кажется, журналисткой. Точно! На радио будешь работать. А Димка Соловьев формовщиком на заводе. Петя Петухов — железнодорожником. Витька Соломинцев — архитектором.
Разойдясь, я вскочил на парту и, тараща глаза, орал:
— А ты будешь портнихой в ателье!
— Ты — учительницей!
— Ты — пограничником!
— Ты будешь белье в прачечной выдавать! Хы-хы-хы-ы!
— А ты сам-то? — насупился Зарубин.
— Я? — ткнул я себя в грудь. — Я летчиком стану! Истребителем. Ты уже в кандидаты наук выбьешься и приедешь ко мне на мой… — Я чуть не брякнул «мойку», но тут же поправился: — На эту… на мой, ну, на аэродром. Ты же математиком будешь. Приедешь, чтобы что-нибудь у нас подсчитать. А я — на реактивных. З-з-з! А-а-а! Ы-ы-ы!
Красиво завертев ладонями, я показал им, какие виражи можно закладывать на истребителях.
— Высший класс, — басом прогудел Леня Васильев. — А в сухумском обезьяньем питомнике один орангутанг всю жизнь мечтал стать продавцом в отделе дамских шляп.
Глава восьмая
Архитектор виноват
С двести сорок третьей страницы «Сборника задач по алгебре» П. А. Ларичева улыбался веселый, нарисованный синими чернилами человечек. На голове у человечка торчало пять волосин, а уши почему-то отсутствовали. Человечек играл на гитаре и притоптывал правой ногой.
Я пририсовал веселому человечку уши. Подумал и несколькими штрихами пририсовал усы. Как у кота. Еще пририсовал галстук. Получился симпатичный кот с гитарой и в галстуке.
По комнате, переступая через чемоданы и обходя стулья, на которых висели пиджаки и платья, ходил и курил Боря, муж Нины, которая раньше была Бочкаревой. Теперь Нина стала Афанасьевой. Мне подумалось, что все же здорово повезло этому Боре Афанасьеву. Не встреть я сумасшедшего физика, не видать бы Боре Нины, как коту с гитарой — своих ушей. Для убедительности я взял и зачиркал у кота уши. И приделал ему хвост.
— Ну, как там наша задачка? — спросил Боря, осторожно проводя пальцем по слою пыли на серванте, заставленном бутылочками с высохшими лекарствами, вазочками с прошлогодними цветами и картонными коробками из-под обуви.
— Решаю вот, — буркнул я.
— Послушай, — задумчиво проговорил Боря, — почему у вас всегда такая грязища? Взялись бы как-нибудь все вместе, провели бы генеральную уборку. А?
— Откуда ж я знаю, почему? — отозвался я. — Мама все ждет, когда нам отдельную квартиру дадут.
— Так в отдельной у вас будет то же самое.
— Не, не будет, — возразил я.
— Это почему же?
— Потому что не дадут нам ничего. Это только мама мечтает.
— Но вообще-то грязь, — сказал Боря, — разумеется, потому, что она сама собой появляется. Так ведь? И никуда от нее не деться.
— Как? — не понял я.
— Ты никогда не бил в детстве чашек? — спросил Боря. — Ну, чашек там, тарелок.
— А чего?
— Нет, ничего, — сказал он. — Просто мне, Слава, кажется, ты из той категории людей, которые ни за что не признаются: вот, дескать, уронил и разбил. Ты из тех, кого или толкнули, и она упала, или под руку что-нибудь сказали, или, в крайнем случае — «она сама». Однажды сыну Льва Николаевича Толстого, Илюше, когда ему было лет пять, привезли в подарок красивую фарфоровую чашку с блюдцем. Схватил ее Илюша двумя руками и побежал показывать маме. Но, вбегая в гостиную, он споткнулся о порог, упал, и чашка — вдребезги. Заплакал Илюша от обиды, затопал ногами, кричит: «Противный архитектор, понаделал тут порогов!» Услышал это Лев Николаевич и засмеялся: «Архитектор виноват!» С тех пор в доме Толстых частенько произносили эти два слова. С лошади ли кто упадет — архитектор виноват. Урока ли кто не выучит — снова архитектор. Играя на фортепьяно, сфальшивит — опять же архитектора вина.