«Всё, чего я могла, я добилась, — подумала Даран, испытав приятное чувство удовлетворения. — Теперь остаётся только ждать».
— Ну, скажи мне, чего бы тебе ещё хотелось? — переменила тему она. — Сегодняшний день — особенный, и я хочу, чтобы и вечер тебе тоже запомнился. У тебя есть какое-нибудь желание? Может быть, увидеть что-нибудь?
— Алай-Хо, — неожиданно сказал Хайнэ, облизнув пересохшие губы. — Того, который в Зале Посвящений. Я хотел бы ещё раз увидеть его. Это возможно?..
Это было совершенно невозможно.
И всё же Даран порадовалась такому желанию, потому что для Верховной Жрицы невозможного не существует, а племянник, оценив её усилия, проникнется к ней большой благодарностью.
— Боюсь, что невозможно. — Даран выдержала необходимую паузу, чтобы Хайнэ успел расстроиться. — Но… я постараюсь что-нибудь сделать. Хоть это и запрещено.
Сыграв, таким образом, на его детском желании чуда, она предложила ему в одиночестве прогуляться по саду, а сама подозвала к себе служанок, готовивших для Хайнэ комнату.
— Положите в ней побольше книг, в том числе тех самых, — приказала она, понизив голос.
— Иллюстрированных альбомов? — решилась уточнить смущённая служанка.
Верховная Жрица кивнула.
Девушка улыбнулась в кулачок, наверное, представляя себе, как двенадцатилетний невинный мальчик обнаружит возле своей постели альбомы самого откровенного эротического содержания, и какие чувства его при этом охватят.
И Даран на миг испытала жалость к своему племяннику, как будто вся его будущая жизнь со всеми горестями вдруг промелькнула перед ней смутным предчувствием, но мгновение это продлилось недолго.
Глава 2
Покои, в которые Верховная Жрица отвела Хайнэ, наполнял лёгкий аромат благовоний, повсюду стояли вазы с цветами, в одной из комнат находился небольшой мраморный бассейн, наполненный водой такого же тёмно-изумрудного цвета, как и в Зале Воды.
Хайнэ какое-то время сидел возле него, опустив в воду руки, и разглядывая своё отражение, раздробленное лёгкой рябью.
«Это всё правда! — думал он с восторгом. — Я принадлежу к высшей стихии, я ведь всегда любил воду».
Дома у него с сестрой шла постоянная война за первенство во всех отношениях, в которой Хайнэ, в основном, проигрывал, и оттого успел обзавестись чрезвычайно уязвимым (и часто уязвляемым) самолюбием, но теперь оно было полностью удовлетворено, и он был спокоен, больше того, счастлив.
Иннин первой проявила интерес к столице и захотела поехать во дворец, и это автоматически означало презрение и даже ненависть Хайнэ к подобного рода желаниям, поскольку ни один из них ни за что на свете не признался бы в том, что разделяет увлечения другого. Оба считали своим долгом осыпать интересы друг друга насмешками, так что Хайнэ только и делал, что высказывал всяческое презрение к стремлению сестры остаться жить во дворце и стать жрицей. Он продемонстрировал большое неудовольствие перед необходимостью поехать в столицу и участвовать в церемонии взросления и до последнего был совершенно уверен в том, что его чувства — абсолютно искренние.
В первый момент, когда Верховная Жрица объявила, что возьмёт с собой его, а не Иннин, он пришёл в полнейшее замешательство. Потом в нём взыграло торжество удовлетворённого самолюбия: ну наконец-то! Наконец-то Иннин увидит, кто тут на самом деле лучший, так ей и надо!
Потом он испугался: он ведь всегда говорил, подражая матери и в пику сестре, что ненавидит дворец и столичную жизнь, а теперь, получается, добровольно поедет туда, как бы отказываясь от своих слов?
Но ведь не может же он противоречить воле Верховной Жрицы?!
Хуже всего было внезапное осознание, что он и не хочет отказываться, совсем не хочет.
Измучившись от этого противоречия между желаниями, убеждениями и необходимостью следовать правилами, Хайнэ так в результате ничего и не решил и пришёл к спасительному выводу, что «подумает об этом позже». Это принесло ему несколько часов обманчивого спокойствия, во время которого он отдался на волю захвативших его эмоций, старательно заглушая в себе голос совести — или чувство противоречия.
А потом… потом вся прежняя жизнь перестала существовать.
Едва он только переступил порог, отделяющий дворцовую территорию от столицы, как лавина восторга и новых впечатлений смела всё, что было раньше
«Это то место, в котором я всегда мечтал быть! — закричало что-то, ликуя, внутри него. — Это моё, моё родное, самое прекрасное, что я когда-либо видел!»
Дальнейшее «путешествие» по четырём Залам только укрепляло его в этой мысли, хотя это была не столько мысль, сколько какой-то внутренний трепет, какого Хайнэ никогда прежде не испытывал, и все остальные чувства — соперничество с сестрой, желание во что бы то ни стало противоречить ей, не имели в сравнении с этим никакого значения. Об Иннин он и не вспоминал.
Он подумал о ней чуть позже, когда уже находился в отведённой ему комнате, донельзя вымотанный лавиной новых эмоций, приятно опустошённый и всё же совершенно счастливый.
«Я ведь не виноват, что ей это пришло в голову раньше, — думал он в беспокойстве. — Даже если она подумала об этом прежде меня, это ничего не значит. Это мой настоящий дом, я чувствую это, я точно знаю! Это я должен остаться здесь, а не она, я готов отдать ради этого всё…»
В конце концов, Хайнэ даже допустил для себя мысль, что в крайнем случае они с Иннин оба останутся здесь, и хотя эта мысль вызывала тот же внутренний протест, который всегда подстёгивал его продолжать ссоры с сестрой и противоречить ей, новые чувства были сильнее.
Рухнув в изнеможении на постель, засыпанную белыми лепестками каких-то цветов, источавших нежное благоухание, Хайнэ снова и снова перебирал в голове воспоминания прошедшего дня.
В особенный трепет его привела фигура Алай-Хо, распростершей крылья над священным деревом, и история сотворения мира. Иннин старательно изучала Великую Книгу Толкования Символов со всеми изложенными в ней историями, и Хайнэ по этой самой причине ни разу в жизни её не открывал — ну разве только чтобы подложить сестре между страницами засушенный каральник, растение с отвратительным гнилостным запахом.
Сейчас это самое действие казалось ему невыносимо кощунственным. Если в той книге написано то, что сегодня рассказала Верховная Жрица, если там говорится про Алай-Хо и божественное дерево, то как он мог такое сделать?! Лучше бы у него отсохли руки в тот момент!
Впрочем, приступ самобичевания довольно быстро сменился очередным приливом радости. Энике Аста Аюн хлопала белоснежными крыльями, устроившись на ветке дерева, росшего в кадке, и Хайнэ, глядя на коху, испытывал чувство любви — абстрактной, всеобъемлющей, ко всему миру... ну, и не очень абстрактной тоже.
Даран оказалась права в своих подозрениях, что Хайнэ не чужд желаний определённого рода. Точнее, пока что они выражались в его чрезвычайной влюбчивости, которую он, за неимением подходящего объекта в реальном мире, изливал на героинь романов, поэм и стихотворений.
Они с сестрой довольно рано начали читать, Иннин — религиозную литературу, а брат, в противовес ей, мирскую, ту, которую находил в библиотеке отца. Тот разрешил ему брать любые книги и никогда не проверял, что именно сын читает, так что Хайнэ, пользуясь своим положением, читал всё без разбора, в том числе литературу весьма фривольного содержания. И любовь была в этой литературе главной темой — любовь несчастная и счастливая, отверженная и побеждающая, приводящая к смерти героев или же их воссоединению, которое продолжалось и в следующей жизни.
Пару раз Хайнэ слышал, как отец ругает те книги, которыми он сам зачитывался: «Эти хвалёные писатели только и могут, что говорить о любви! Только и страданий, что о том, взглянула она или не взглянула, ответила на любовное письмо или не ответила, и что сказал астролог о совместимости между их стихиями! Где ещё хотя бы что-то? Желание добиться чего-то в жизни, побороть условности, преодолеть препятствия, преодолеть судьбу, в конце концов?!»