В общем, все «индивидуальности» похожи друг на друга, как сиамские близнецы. Они имеют лишь ценность кирпича в стене. Если, впрочем, есть на свете стены, сами имеющие какую-либо ценность, — но в это я не верю. Тысячелетний рейх — такая же скучища, как и шестидесятилетие октября. «Буржуазность» опять же, ха-ха.
Ты и своей, так сказать, пастве так говоришь?
Нет. Как можно — мне, певцу индивидуализма? Он засмеялся. Да и пророку не стоит слишком уж борзеть, ему все-таки надо льстить аудитории… Я — изобретательно льщу. Даже когда ругаю.
Странно, подумал он. Так все-таки кто имеет власть — я над ними или они надо мной? Скованы одной цепью. Все мы — бессмысленные ее звенья; звенья — разные, можно облюбовать себе то или иное звено, но нельзя не быть звеном.
Опять бессмыслица, тоска, тщета… Опять.
Вслух он ничего не сказал.
Брат немного помолчал вежливо и продолжил старое.
Ты прав. Я плохо жил и плохо умер. «Как живут, так и умирают». Но ты умрешь еще хуже, чем я. Я все-таки тебя люблю, поэтому и позвал тебя.
И почему же я умру хуже?
Совесть. Банальная совесть. Ты не настолько боговдохновенен, чтобы быть бессовестным. И то, что произошло со мной, — сотая часть того, что произойдет с тобой.
Он скривился.
Стращаешь? Чем — серной вонью? Ее и здесь достаточно.
И добавил:
Как я погляжу.
Молчание. Долгое. Наконец брат сказал, как будто с трудом:
Зря ты пришел.
Ему стало больно. И чтобы еще сильнее растравить эту боль, он произнес:
Да, зря. Я вижу, что зря.
Повернулся и пошел. Без «до свиданья», без «прощай». С некоторой жутью он чувствовал тишину за спиной. И вдруг брат заорал ему вдогонку.
Ну, тогда знай, как я умер! Я не хотел тебе говорить, но ты вынудил меня! Ты безумен! Безумен, и даже не понимаешь этого!
Так вот знай, как я умер. Мне было жутко плохо. Я был с бодуна, поругался со своей. Была ночь, я был один — моя половина умотала. Ладно. Выпить — ни грамма. Мне было страшно. Больно, но и страшно тоже. Такая вот комбинация. Ты знаешь, какова эта комбинация. Ладно. И я решил позвонить тебе, потому что некому больше было.
Некому? — он усмехнулся. Он стоял в некотором отдалении, но опять лицом к гробу.
…Ему показалось, что брат в гробу облизал пересохшие губы. Брат продолжал.
Ты слушай. Я тебе позвонил, а ты сказал, что поздно, спишь, мол, и положил трубку. Я хотел еще позвонить, хотел тебе объяснить, что это не обычный случай. Да, я знаю, что поздно, но бывает. Я позвонил, а ты отключил телефон. Я — по мобильнику, но ты и его отключил. Я заметался как крыса. И вдруг понял, что пришла пора. Вот оно. Даже хорошо, что ты трубку не взял. Таблеток у меня много, традиционно. Я съел все таблетки, которые были. И лег на кровать. Лег и закурил. Дальше не помню. Все.
Он слушал все это. Потихоньку начало доходить. Он погружался, погружался в себя, в пучину себя, все меньше и меньше воспринимая все, что было вокруг него. Наплывала тошнотворная обморочность. Приходилось делать усилие, чтобы дышать, усилие на каждый дых. Слабым звуком он прочистил осипшее горло…
…а так ты прав. Ну что, устраивает тебя это?! Каково тебе сейчас?! Ты, сверхкрутой!!!
Это последнее, что донеслось до него. Может быть, брат говорил что-то еще. Машинально он стал двигаться к выходу.
Витражи постепенно оттаивали, начали медленно стекать. Вот уже их нет, остались одни только пустые стрельчатые окна.
Он наконец посмел обернуться. Гроба не было.
ПОСЛЕ
Он вышел из собора и пошел по площади прочь от него. Машинально включил мобильник. Нет, он не шел, он непонятно как влачился. Толпа голубей уже распалась на отдельные кучки. Он шел по ним, они, едва замечая его, расступались. Только раз он чуть не наступил на какую-то голубиху, она, отпрянув, измерила его, огромного хама, надменным испепеляющим взором; зло мотнула за плечо размотавшийся шарф.