И прибавил:
Со школы не надевал.
А сейчас почему надели?
О! Тут целая история, — он махнул рукой, как можно более комически-безнадежно.
Она пошла за ножницами.
Галстук плохо поддавался маленьким дамским ножничкам. Но он дотерзал, докромсал, наконец, его и швырнул в сторону не глядя. До чего, оказывается, осточертел он ему, невзирая на все предшествующие события.
Она смотрела на него смеющимися глазами.
Он отдал ей ножнички.
Ну, приятно вам посидеть, сказала она и отошла.
Брат все это время жил в нем. Он больше не болел, но он понимал, что история с ним только начинается.
Лет с пяти (или с одного?) он знал, что такое баба — это нечто, что надо поймать, скрутить и отыметь. Откуда он это знал? Кто сказал ему это? Абсолютно непонятно.
Один раз ему неожиданно позвонил Грыжа. Столько лет они не виделись. Странно, что позвонил именно Грыжа, которого он терпеть не мог, и это было взаимно. Но Грыжа, сильно поддатый, сентиментальничал, вспоминал золотые деньки и в довершение предложил приехать. Он как-то легкомысленно согласился, любопытно было посмотреть на человека из сгинувшего мира.
Грыжа был поблекший, потрепанный, испитой. Пробавлялся каким-то мелким бизнесиком, не шибко, судя по всему, удачным. Но, в общем, был узнаваем. Жил он в маленькой, перекошенной квартирке, доставшейся ему от матери, по сей день работающей проводницей в поездах. Мать как раз оставила ему партию яблок посушиться. Он запомнил эти твердые зеленые яблоки, постоянно перекатывающиеся под ногами с дубовым стуком.
Грыжа оказался гораздо пьянее, чем звучал по телефону. Он был мрачно и задиристо пьян. Только глянув на него, он понял, что зря приехал. Но никуда уже не денешься.
Грыжа, неприятно усмехаясь, представил ему свою жену. Обычная, посредственная шалава. Что-то было сомнительно, что она действительно жена.
Да это все неважно.
Он и не помнит, с чего всего началось. Обычная вроде «семейная сцена». Милые бранятся.
Не помню.
Грыжа начал ее молотить, методично и сильно. Он, пьяный вхлам, наблюдал за этим, что-то бормоча.
Ее физиономия параллельно опухала и от побоев, и от слез, она ревела, не пытаясь убежать, яблоки сушатся, перекатываются по полу, и вдруг он — сам не понял как — присоединился к Грыже, сам начал ее бить и бить и бить, не всем плечом, не всем корпусом, но тем не менее бил, бил, бил и сатанел и зверел и…
Он вдруг очнулся.
Грыжа. Что ты делаешь? Ты убьешь ее.
Чужой, неслыханный прежде голос с изменившимся тембром и присвистывающий, как дешевая свистулька.
Именно этот новый тембр и услышал Грыжа сквозь весь этот бред, он сразу же подумал, что не громкость, а именно тембр спас дело, спас шалаву, как потом выяснилось.
Грыжа услышал.
Повернул к нему свое багровое, безумное лицо.
Гры… Саня. Нас закроют. Саня. Ты понимаешь? моля, чтобы Грыжа понял, что значит «закроют».
Кажется, Грыжа что-то понял.
Он потащил ее к выходу, злился на нее, что та как оцепенела, и крыл ее матом — для Грыжи, а не для нее; возместить матюгами не додаденное Грыжей; случайно пнул яблоко — оно отлетело по полу, очень быстро, но все с тем же тяжелым, твердым катящимся перестуком, осталось несколько метров до двери, а эта дура еле ковыляет, и он влепил ей звонкий подзатыльник, он видел спиной Грыжу и умолял судьбу успеть до двери, подзатыльник получился какой-то отеческий, гы-гы, она, сразу как будто что-то вспомнив, поскакала, а он орал матом.
Давай отсюда! проорал он ей в парадняк.
Вернулся. К его удивлению, лицо Грыжи было все так же пугающе багрово.
Грыжа перебирал пустые бутылки, да еще на всякий случай наклонял в воздухе и смотрел на свет и вдруг взвизгнул, не найдя добавки, и зафигачил пустой бутылкой в мебельное зеркало, зеркало посыпалось.
Винище же осталось, засюсюкал он.
ТЫ ЧТО?? ПОСЛЕ ВОДЯРЫ ВИНИЩЕ? как о кощунстве.
Он испугался.
Да ничего, Саня, ничего.
Слушай, ты сиди, я сам сбегаю.
ЗА ВОДЯРОЙ??
Да-да, за водярой. Мигом.
Уехал на тачке
…смешно, но ему и по сей день стыдно перед Грыжей, что он его кинул с добавкой…
Самое дикое, что злополучную шалаву ему довелось видеть еще один раз. В какой-то из многочисленных братовых компаний, иногда он там бывал.
Шалава была как новенькая. Сразу узнала его:
Ой, ты такой молодец, Олежка! А этот дурак такой, да? Он не соображает, что делает, да? Ужас такой! О-о-о-ой, ты такой классный, Олежка!
Она чувственно поцеловала воздух. И нежно погладила по руке.
Он не стал говорить, что он не Олежка. Он только вежливо кивал и улыбался.
Офис-кабак, как ни сопротивлялся, все-таки становился больше кабаком, чем офисом. Дым, угар, пьяный ор. Близкие тихие компании и далекие громкие. Хотя он в углу, ему слышно меньше.