— Кто ты? — крикнул он ртом, которого не было.— Кто я? И где я?
«Проснись, проснись! — настойчиво пел голос, и нечем было зажать отсутствующие уши, чтобы не слышать этого зова.— Мы можем помочь тебе! Ты хочешь снова быть живым? Ты хочешь отомстить своему обидчику? Мы можем помочь тебе! Мы можем помочь тебе!»
— Кто ты? Кто я? О чем ты говоришь?
«Проснись, Амин! Проснись!»
Амин.
Амин, Амин, Амин…
И тут он все вспомнил. Вспомнил ненавистного дикаря, вспомнил черную волну, захлестнувшую его в момент, когда он умер… И жажда жизни, и ярость вновь охватили его.
— Да! — заорал он.— Да! Я хочу выжить! Кто бы ты ни был и где бы я ни находился, я хочу вернуться! Помоги мне!
«Мы поможем тебе, Амин, мы поможем тебе… Но и ты должен полечь нам…»
Сторож Кумарандж поставил наполовину опустевшую бутылку на столик и прислушался. Все было тихо. Странное скрежетание больше не повторялось.
— Крысы,— объяснил он, обращаясь к самому себе.— Наверняка это крысы. Проклятые толстые крысы, пришедшие полакомиться человечинкой. Ненавижу крыс.
С ледника, на этот раз отчетливее, донесся тихий шорох. Сторож кряхтя встал, подошел к запертой двери, из-за которой сквозило морозным холодом, и опять прислушался. Никаких сомнений: там, в последней обители бывших горожан, кто-то издавал царапающие звуки, скребся и шебуршал.
Кумарандж по возможности бесшумно снял со стены факел, прихватил прислоненную к столу палку с угрожающе торчащим из нее гвоздем — смертоносное для крыс оружие — и медленно приоткрыл холодную дверь. Изнутри потянуло ледяным воздухом; в свете факела вспыхнули искорки инея на стенах, на полу, на потолке, на кусках грубого холста, которыми были прикрыты тела усопших. Сторож поднял факел повыше и шагнул внутрь.
Обычно крысы, обнаглевшие, опьяневшие и отяжелевшие от дармовой жратвы, лишь поднимали свои крошечные глаза-бусинки и настороженно разглядывали того, кто незваным явился на их пиршество, но разбегаться не торопились. Это давало Кумаранджу преимущество, и он умудрялся насадить на острие своей дубинки по меньшей мере троих дармоедов, прежде чем остальные понимали, какая опасность грозит им, и успевали скрыться в многочисленных, давно прогрызенных дырах в стенах.
Сторож перехватил поудобнее рукоять дубинки и, двинувшись по узкому, с низким потолком помещению, вдоль стен которого разлеглись бывшие горожане в ожидании последнего своего пути — короткой дороги на кладбище,— принялся внимательно вглядываться в каждый темный уголок: проклятые крысы могли затаиться где угодно… Однако ничто не нарушало мертвую во всех смыслах тишину, ни шорох, ни движение. Попрятались, суки. Поумнели, что ли…
Кумарандж намеренно громко затопал башмаками, намереваясь вспугнуть крыс и вынудить их покинуть свои убежища, и его старания увенчались успехом — со стороны мертвяков, устроившихся на ночлег в самом дальнем углу ледника, раздалось ответное шуршание. «Ага, вот вы где,— усмехнулся про себя старик.— Ну, ждите, ждите: к вам гости приехали…»
Свет факела отбрасывал колеблющиеся тени, и казалось, что покойники шевелятся, силясь встать со своих морозных лож. Кумарандж медленно продвигался вперед, зорко вглядываясь в полумрак, выискивая проклятых грызунов. «Еще парочка,— подумал он,— и будет ровно пятьдесят. Ну где вы там, вылезайте. Поговорим».
Он дошел до противоположной стены ледника; с потолка свисали длинные клыки льда, а в самом углу находилось тело мертвого гладиатора. Кумарандж поднял факел повыше. Что за ерунда, почему тут так темно? Неверный свет факела, казалось, тонул в непроглядной мгле, что затянула собою эту часть покойницкой. И отчего-то очень холодно — гораздо холоднее, чем в других уголках покойницкой…
— Давайте же,— вслух поторопил свою дичь сторож.— Вылезайте. Я вам подарочек приготовил.
И получил неожиданный ответ, от которого похолодело сердце старика.
— Э-э-э-э-э…— донеслось из-под дерюги, укрывающей труп гладиатора; звук, будто бы рожденный в самом сердце Мира Демонов, звук, полный муки и страдания, приглушенный, невнятный, но несомненно издаваемый живым существом… хотя —существом ли? Живым ли?..
Виной ли тому были колеблющийся свет факела, рождающий иллюзию того, что покойники движутся, или гнетущая атмосфера склепа, либо же неугомонные крысы, посчитавшие за благость наведываться в эти места пообедать, но на миг Кумарандж почувствовал неосознанный страх, которого никогда доселе не испытывал в этом пристанище мертвецов. Рука, держащая факел, задрожала, и по заиндевевшим стенам заплясали зловещие тени. Что это? Игра света? Или тело мертвого гладиатора действительно пошевелилось под холстиной?
Сторож наклонился над трупом.
По городу бродили всевозможные легенды и слухи об оживших мертвецах, ходячих покойниках и выбравшихся из могилы похороненных, однако Кумарандж, разумеется, в них не верил и лишь посмеивался над ними — ведь работал он в таком месте, где любому очень быстро становилось ясно: если мертвецы и способны возвращаться в мир людей, то это происходит не здесь, не в Вагаране. Поэтому сторож без всяких колебаний и опасений взял свою дубинку наизготовку и сдернул дерюгу с головы бывшего гладиатора, ожидая увидеть под ней копошащихся жирных крыс. Но то, что открылось его взору, было стократ страшнее десятка грызунов, пожирающих лицо мертвеца. Разум сторожа пребывал в оцепенении, но тело отреагировало быстрее, и по старым, латаным-перелатаным штанам Кумаранджа потекла горячая струйка мочи.
— Э-э-э-э-э…— выдохнули посиневшие губы трупа, холодные веки медленно поднялись, обнажая безжизненные глаза нечеловечески оранжевого цвета, красные зрачки уставились на замершего старика, а мертвая рука рывками согнулась в локте; пальцы были скрючены, подобно когтям стервятника.— Э-э-э-э-э…
— Иштар, забери меня вместе с потрохами,— прошептал потрясенный Кумарандж.— Это что еще за…
Однако закончить фразу ему не дали: рот покойного гладиатора вдруг растянулся в хищной улыбке, на губах выступила черная пена, и мертвенно-бледная рука, рванувшаяся вверх со стремительностью и неожиданностью атакующей кобры, ухватила старика за глотку.
Кумарандж издал булькающий звук, факел выпал из его ослабевшей ладони, и вся сцена окончательно погрузилась во тьму. В кромешной мгле старик почувствовал, как его горло сминается под нажимом пальцев, сильных, точно выточенных из металла, вооруженных острыми ногтями, длинных настолько, что сомкнулись на морщинистой шее в кольцо. Больше он не успел почувствовать ничего: восставший к жизни гладиатор сломал ему хребет одним сжатием кулака, а потом резко отвел руку в сторону.
Шея несчастного сторожа осталась в кулаке ожившего трупа; голова, лишившись опоры, отделилась от тела и покатилась в угол; само же тело с глухим стуком рухнуло на пол. Из разорванных артерий толчками хлынула кровь, с шипением встретилась с пламенем валяющегося неподалеку факела и загасила его. Покойницкую окутал плотный, душный саван черноты. Но бывшему гладиатору не нужен был свет: его светом была тьма, во тьме он видел и чувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее.
Тот, кого прежде называли Амином, встал со своего хдадного ложа и потянулся всем телом. Он ощущал небывалый даже для него прилив сил; в мертвом мозгу роились новые, неведомые человеческому существу мысли, небьющееся сердце переполняли новые, необъяснимые человеческим языком чувства. Шах Джумаль, его хозяин и отец, был забыт: теперь у Амина появились другие хозяева — более могущественные, хоть пока и невидимые, более щедрые, хоть пока и отдаленные от него на невообразимое расстояние. И эти хозяева приказывают ему действовать. И он должен повиноваться. Может повиноваться. Хочет повиноваться.
Амин поднял голову и издал вопль, от которого едва не рухнули стены этой юдоли смерти, вопль, который был слышен за пять кварталов от покойницкой… вопль, предвещающий гибель всему живому на земле.
— Что это? — Минолия ухватила Веллаха за рукав.— Ты слышал? Кажется, кричал кто-то…
— Может быть,— ответил ее спутник.— Или собака воет. Не отвлекайся, Минолия. Мы должны найти Шлем до темноты, а ведь уже смеркается, видишь?