– Спасибо, Трофим: непременно обращусь, коли будет нужда, – и Александр направился к тому месту на Ямской, где можно было взять извозчика.
Объяснимся, читатель.
Александр Иванович Баранников, дворянин Курской губернии, двадцати трех лет, скрывался от полиции и жил под именем Георгия Ивановича Алафузова. Баранников состоял членом Исполнительного комитета партии «Народная воля»[5].
Садясь в пролетку, Александр как бы невзначай оглянулся – нет ли «хвоста», а потом сказал извозчику:
– На Казанскую.
«А, все эти наши конспирации», – подумал он, усмехаясь, и вспомнил Михаила Фроленко – как они шли вчера вместе ночью, и была такая тишина, такое спокойствие, так мирно спали серые петербургские громады, что казалось невероятной, даже глупой мысль о какой-то там слежке.
Фроленко сказал:
– А прекраснейшая у нас явка, а, Саша? Выбрал ты квартиру замечательную! – и засмеялся.
Засмеялся и Александр: действительно, кому придет в голову, что здесь, рядом с квартирой знаменитого писателя Федора Достоевского, живет «крамольник»? Кто догадается, что вместе с искателями истины, кои идут испросить совета у любимого писателя, вместе с его поклонниками, в том числе и великосветскими, по той же лестнице поднимаются и «смутьяны»?
Александр печально усмехнулся, вспомнив оловянный взгляд, вонзившийся в него, когда он однажды вышел из квартиры и увидел худого человека с оттопыренными ушами, с какой-то обезьяньей головкой на тонкой шее и ухватистой, длиннопалой кистью, вцепившейся в перила, как в пойманного зайца.
Александр знал, кто этот человек. Это был Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Священного Синода.
Зачем он ходит сюда? Что общего у него с Федором Михайловичем? Впрочем, чему удивляться. Разве не Достоевский является автором «Бесов»?
Резко пахнуло холодом, ветер хлестанул по лицу. Александр прикрыл щеки воротником: проезжали Певческий мост. Здесь 2 апреля 1879 года Александр Соловьев стрелял в императора Александра II.
Разом вспомнилось всё, что было связано с Соловьевым…
Вот он идет, высокорослый, худой, в шинели, в чиновничьей фуражке, навстречу царю, который прогуливается вокруг Генерального штаба. Соловьев идет через площадь от Министерства иностранных дел в углу штаба. На Певческом мосту стоят пристав (фамилия Зиновьев) и несколько полицейских. Тут же остановились любопытствующие из простонародья.
Жандармский капитан Кох стоит на противоположной стороне площади, у подъезда Министерства финансов, пристально наблюдая за императором. На почтительном расстоянии от Александра II следует помощник пристава (по фамилии Ляпишев). Пока все они разглядывали человека, который спокойно приближался к царю, Соловьев вынул пистолет и выстрелил.
Царь вздрогнул и бросился бежать – петлями, как на солдатских учениях. Он заорал:
– Ловите!
Первым от шока очнулся капитан Кох. Он выхватил шашку и бросился к Соловьеву.
В это время уже четыре пули просвистели мимо императора.
Кох ударом шашки плашмя свалил Соловьева, но тот успел выстрелить в пятый раз.
Мимо!
«С такого расстояния…» – в который раз подумал Баранников о промахах Соловьева. Хотя и не стоило плохо думать о товарище по борьбе, уже сложившем голову, Александр сейчас именно плохо думал о Соловьеве. Надо уметь стрелять, ежели ты вышел на борьбу. А Соловьев, как выяснилось, вообще был не способен на выполнение боевого действия. Друг Баранникова, Александр Михайлов, в то время руководитель Центральной группы, рассказывал, почему предпочтение отдали Соловьеву…
Претендентов на схватку с царем было трое. Все они явились неожиданно и враз.
Первым в Центральную группу пришел Григорий Гольденберг[6]. Он держал себя как герой – только что расстрелял князя Кропоткина и сумел скрыться.
Едва начинался спор, как на продолговатом бледном лице Гольденберга с изящной черной бородкой и тонкими усиками появлялась улыбка, которая как бы говорила: «Я был в деле… заглянул смерти в глаза… А вы? Ну зачем вы спорите со мной?»
Вторым вызвался стрелять в царя поляк Кобылянский.
Низкорослый, сухощавый, слабый здоровьем, он более всего, казалось, был озабочен тем, что в деле предпочтут не его. Щеки Кобылянского краснели, если ему предлагали вопросы. Отвечал он сбивчиво, как мальчик, досадуя на эту сбивчивость и боясь, что ее истолкуют как нерешительность или, хуже того, слабость. Было видно, что улыбки Гольденберга он воспринимает почти как оскорбление, – Кобылянский сжимал и разжимал короткие пальцы и закрывал глаза.
5
6