14 все же я никак не могу заставить себя еще раз обратиться прямо к министру, не получив от него ответа на письмо от 23 мая. Разумеется, с оглядкой на его кипучую деятельность, я и не рассчитывал на мгновенный ответ. Тем не менее повторная личная просьба в такой ситуации может показаться нескромной.
И тут я вспомнил, что Вы хорошо знакомы с господином Плеве.
И, если это Вас не затруднит, я попросил бы Вас поинтересоваться у него, примет ли он меня. Я готов выехать в Петербург по первому сигналу”.
Берта фон Зутнер и Полина Корвин-Пиотровская постарались помочь Герцлю. Они обе сразу же обратились с настоятельными письмами к русскому царю, равно как и к министру Плеве, горячо рекомендуя Герцля как человека мудрого и уравновешенного, в порядочности которого они готовы поручиться, и выражая уверенность в том, что испрашиваемые аудиенции могут оказаться полезными для всех сторон.
Петербургский двор даже не счел нужным отреагировать на письмо Берты фон Зутнер, в котором она назвала свои отношения с Герцлем “близкой дружбой”. Эхо ее антивоенной книги уже давно утихло, а ее дальнейшие призывы к сохранению мира во всем мире и пророчества, заставляющие вспомнить об античной Кассандре, не воспринимались всерьез многими (не только в Санкт-Петербурге) и просто-напросто вызывали раздражение. Власти великих держав уже взяли курс на неизбежную мировую войну и начали гонку вооружений, желая подготовиться к ней как можно лучше.
Однако Корвин-Пиотровской удалось использовать свое знакомство с министром внутренних дел (какова бы ни была подлинная природа этого знакомства), и Плеве в конце концов разрешил Герцлю въезд в Россию и пообещал дать ему личную аудиенцию.
Вероятнее всего, этому разрешению предшествовал разговор в Зимнем дворце между царем и министром внутренних дел. И, разумеется, оба уже прекрасно понимали, кого именно впускают в страну. Уже долгие годы в Департаменте полиции российской столицы, характерным образом расположенном по соседству с Министерством внутренних дел, копилась документация, включающая детальные отчеты о деятельности сионистов как в России, так и в Западной Европе, — и если не на каждой, то на каждой второй странице значилось имя Теодора Герцля, порой жирно подчеркнутое, порой снабженное восклицательным знаком. Сам директор Департамента А. А. Лопухин уже несколько месяцев работал над объемным исследованием о возникновении сионистского движения и его активности, в котором Лопухин аттестовал Герцля в качестве “отчаяннного ненавистника России”. Таким образом, российское правительство и его органы безопасности были отлично подготовлены к встрече с Герцлем.
А что насчет него самого?
Герцля никто не уполномачивал отправиться в Россию — ни всемирный конгресс, ни исполнительный комитет, осуществляющий оперативное руководство сионистским движением в перерыве между конгрессами. И хотя в среде русских сионистов имелись и сторонники наведения мостов с петербургской властью, в большинстве своем российское еврейство было глубоко озабочено и не скрывало своих опасений от самого Герцля: встреча вождя сионизма с министром внутренних дел Плеве была после кишиневских событий нежелательна и, более того, угрожала репутации движения. Герцль в какой-то мере понял эти резоны, однако пренебрег ими как излишне эмоциональными и, следовательно, недальновидными. Кроме того, никакие контрдоводы никогда не действовали на него в тех случаях, когда он был абсолютно убежден в правильности выбранного решения. Россия была для него последним козырем, и он был просто обязан пустить его в ход, иначе вся палестинская партия оказалась бы проиграна на неопределенно длительное время, если не навсегда.
И все же на протяжении всех дней, предшествующих отъезду, Герцля не покидало ощущение, что он превратился в канатоходца, пускающегося в странствие над бездной, причем без подстраховочной сетки. Ему пришлось вытеснить это чувство, как это уже было однажды, — непосредственно перед аудиенцией у германского императора. Полностью убежденный в правоте своего дела, он был тогда, однако же, во многих других отношениях сама неуверенность. До тех пор, пока монарх не пожал ему руку. И это заставило Герцля собраться с силами, как всякий раз, когда ему предстояло изложить свою точку зрения. И в Санкт-Петербурге всё наверняка произойдет точно так же. Он твердо верил в это, он не сомневался ни в силе своих аргументов, ни в собственном умении убеждать. Или предшествующий опыт не снабдил его соответствующими доказательствами? Конечно, результаты всякий раз оказывались недостаточными, чтобы не сказать ничтожными. Но Петербург — это вам не Лондон и не Константинополь! Тамошние власти поневоле сталкиваются с еврейским вопросом, острота постановки которого затмевает любое сравнение с положением дел в Западной Европе и даже в Турции. Здесь должен произойти решающий прорыв. Здесь, полагал Герцль, он сумеет найти благодарных и отзывчивых слушателей, сможет подвигнуть их не только на ответное слово, но и на дело. Дипломатия — это, в конце концов, искусство мелких шажков, фехтование на кинжалах, а не на эспадронах. Главное — окончательный результат, и все остальное должно подчиниться его достижению. Русские дипломаты, с которыми ему довелось встречаться в Гааге, были, в конце концов, всего лишь проводниками и исполнителями чужой воли, тогда как в Петербурге он обратится непосредственно к тем, кто распоряжения отдает.