И теория Герцля, которую многие сто лет назад считали утопией или просто блажью, доказала свою жизненность — в отличие от многих идеологий, фатально скомпрометированных в ходе двадцатого столетия.
Если бы русский царь летом 1903 года принял и выслушал Герцля, если бы проявил мудрость и понимание в оценке его планов, многое из того, что мы сейчас излагаем в сослагательном наклонении, можно было бы написать в изъявительном. И наш мир был бы сейчас во многих отношениях лучше, чем теперешний, он стал бы тем чуть ли не идеальным миром, о котором мечтал Теодор Герцль. Но Николай II рассудил по-другому, Россия оказалась ввергнута в хаос, а с ней и весь мир. Да и кто когда прислушивается к пророческим прорицаниям?
Летний день. Самое начало августа 1903-го. По улицам Вены в сторону вокзала Франца-Иосифа катит фиакр. Завидев седока во фраке, в белых перчатках и в цилиндре, уличные зеваки окликают его: “Луегер! Луегер!”. Однако они ошибаются: в коляске сидит вовсе не бургомистр имперской столицы Луегер, а венский литератор и фельетонист Теодор Герцль, которого насмешливый Карл Краус прозвал (а остряки из кофеен подхватили и повторяют) “еврейским царем”. Произошло это после того, как семь лет назад, в 1896-м, Герцль выпустил трактат “Еврейское государство”, в котором предложил отвечающее, на его взгляд, духу времени решение пресловутого еврейского вопроса.
Герцль отправился в свое последнее длительное странствие — в Россию со столицей в Санкт-Петербурге, где ему и предстояли судьбоносные встречи, — а за столиками кофеен по всему Старому Городу — от Грабена до Херренгассе — люди ухмылялись, передавая из рук в руки и разглядывая карикатуру на него и читая эпиграмму, сочиненную неким Юлиусом Бауэром:
Сарказм и сатира были в тогдашней Вене, пожалуй, еще самыми безобидными проявлениями антисемитизма. Столица империи была в этом отношении не просто точным слепком с того, как обстояли дела во всей Какании[1]; здесь, в Вене, чисто по-австрийски парадоксально совмещались и фокусировались абсолютно несочетаемые понятия: благодушие, даже веселье, — и постоянный страх перед смертью, терпимость — и ксенофобия. С кислой миной терпели австрийцы чехов, словаков, боснийцев и других недобровольных подданных габсбургской монархии, понемногу и нехотя растворяя их в плавильном котле столицы. Что же касается двухсоттысячного венского еврейства, значительная часть которого — шестьдесят тысяч человек — ютилась на так называемом Мацовом острове между Дунайским каналом и Вурстльпратером, то городские массы относились к нему с неприязнью, сплошь и рядом перерастающей в острую ненависть. И все же в Вене, как и во всех европейских столицах, имелась прослойка образованных и богатых евреев, и ее здесь, самое меньшее, уважали. Одни евреи были не чета другим евреям — так это понималось в самой прослойке и уж тем более в среде записных венских патриотов, которые пусть и воротили нос, отвечая на приветствие какого-нибудь правоверного иудея, но с благодарностью подписывали ему вексель на сумму, необходимую, например, для покупки собственного экипажа, с тем чтобы раскатывать по Рингштрассе или по аллеям Пратера.
Именно из Вены и шагнул некогда в большой мир уже четверть века обитающий здесь будапештский еврей Теодор Герцль. Для этого ему, правда, понадобилось сначала закончить юридический факультет Венского университета, а затем поработать делопроизводителем в зальцбургском окружном суде. Шагнул в большой мир, представлявшийся ему прежде всего своего рода подмостками, которые он постепенно заполнял персонажами идущих с переменным успехом театральных пьес собственного сочинения и колонками фельетонов в широко читаемой и уважаемой в Вене “Новой свободной прессе”. После того, как Герцль доказал свое журналистское мастерство путевыми очерками, опубликованными в ряде других периодических изданий, “Новая свободная пресса” на несколько лет послала его собственным корреспондентом во Францию.
Как знать, может быть, именно впечатления от захлестнувшей весь Париж антисемитской истерии заставили Герцля, выросшего в среде крупнобуржуазного и просвещенного будапештского еврейства, обратиться к пресловутому еврейскому вопросу, задуматься о путях его разрешения и в конце концов превратить это в дело всей своей жизни? Конечно же, не только они, потому что еще студентом в Вене он наверняка должен был столкнуться с проявлениями антисемитизма, прежде всего в так называемых студенческих союзах, в которых к евреям относились с откровенной враждебностью. Да и жидом его, случалось, обзывали — как однажды в Майнце, в Германии, когда он заглянул в тамошний ресторанчик. Несомненно, однако же, парижские впечатления, наряду с уже накопленным горьким опытом, сыграли существенную роль и послужили своего рода детонатором, положив начало всему, что последовало за ними. И уже никому и ничему было не столкнуть Герцля с раз и навсегда избранной стези. Начав с первых набросков к трактату “Еврейское государство”, он впоследствии созвал Первый всемирный сионистский конгресс в Базеле, вслед за которым только при жизни учредителя один за другим прошли еще пять, и предпринял квазидипломатические усилия на всем пространстве от Великобритании до России, выступая от имени набирающего силу сионистского движения европейских евреев и требуя предоставить им территорию, которая могла бы стать для них новой родиной, — поначалу будучи готов обрести ее хоть за далекими морями, но в конце концов — в соответствии с никогда не затихавшими двухтысячелетними чаяниями еврейства — возжаждав возвращения на историческую родину, на священную землю предков, в Палестину. С течением времени оказались отброшены ранние сентиментальные или утопические идеи — вроде, например, такой, чтобы побудить венских евреев к массовому крещению в соборе Св. Стефана, с тем чтобы решить еврейский вопрос хотя бы на уровне одной отдельно взятой страны.