“Царь иудейский”, как в насмешку именовали его в Вене, торжественно въехал в Санкт-Петербург. Однако общественность столицы, да и столица в целом не заметили этого достославного события. Да и как им было заметить? Здесь привыкли к гостям любого рода и ранга — и отовсюду.
Лишь петербургская русско-еврейская газета “Будущность” сообщила о прибытии в город Герцля: “В пятницу, 25 июля[2], неожиданно для всех петербургских сионистов (за вычетом, может быть, двух-трех человек), в Петербург приехал глава сионистского движения доктор Теодор Герцль... Цель визита д-ра Герцля в столицу России заключается в желании получить из первых рук информацию об известных правительственных постановлениях, запрещающих как собрания сионистов, так и сбор денег на сионистские цели. Желание д-ра Герцля сохранить строжайшее инкогнито оказалось невыполнимым, потому что уже в Варшаве его узнал кое-кто из попутчиков и сообщил об этом в Вильну, после чего его приветствовали на тамошнем вокзале”.
В апартаментах, предоставленных Герцлю в гостинице “Европейская”, его поджидало жестокое разочарование. Он заранее твердо рассчитывал на то, что лорд Аайонел Ротшильд из Лондона снабдит его рекомендательным письмом к русскому министру финансов Витте. Однако вместо рекомендательного письма его ждал письменный отказ в таковом со ссылкой на “нынешнее положение дел”. Что же за дела или какое их конкретное “положение” помешали лорду продиктовать секретарю понапрасну ожидавшийся Герцлем текст. Трусость, оппортунизм, что-нибудь еще? Разумеется, между Герцлем и Ротшильдом никогда не было особой приязни; не исключено, что второй побаивался чрезмерного усиления первого. Это стало понятно Герцлю уже в Лондоне. Положись на Ротшильда — и он положит тебя на обе лопатки, — так мог бы скаламбурить Герцль с оглядкой на не больно-то вдохновляющий опыт общения со всем банкирским семейством. Однако сейчас ему было не до шуток. Хотя с разочарованием справиться удалось сразу же: без Ротшильдов, значит, без Ротшильдов. Справится и без них — как всегда.
Герцль привел себя в порядок, переоделся, перекусил в гостиничном ресторане “Крыша” и сел на извозчика, благо, у “Европейской” всегда стояли в ожидании пассажиров несколько экипажей.
“Куда прикажете, ваше высокоблагородие?”
Герцль назвал адрес Полины Корвин-Пиотровской: Гороховая улица, 26.
Полька, в свои сорок с лишним вполне сохранившая то неотразимое обаяние, которое общеевропейская молва приписывает ее соплеменницам, приняла его радостно и без церемоний — как старого доброго знакомого. Едва заметно усмехнулась, когда Герцль поцеловал ей ручку: ничего не скажешь, венская школа! В ответ он подчеркнул, что является уроженцем Будапешта, но светская львица пренебрежительно отмахнулась: по меньшей мере в том, что касается изысканных манер, между Веной, Будапештом и той же Варшавой нет разницы.
В гостиной, после того как Герцль обстоятельно рассказал о своей поездке, перешли к обсуждению подлинной цели его визита в Петербург. Полька извлекла из шкатулки письмо, присланное ей министром внутренних дел, значительным и дальновидным политиком и во всех отношениях рыцарственным мужчиной, как не без восторженности охарактеризовала она его, — так сказать, Людовиком XIV, лордом Пальмерстоном и лордом Гладстоном в одном лице.
Герцль не поручился бы, что этот лестный портрет дан ею без малейшего оттенка иронии, но если даже так, то Корвин-Пиотровская не подала и виду. Он понял, что должен оставить без комментариев и тем более без возражений эту скорее эмоциональную, чем реалистическую оценку министра Плеве, сделанную благородной и великодушной дамой, хлопочущей за него и его интересы в Петербурге и уже выправившей ему подорожную в Россию, что без ее заступничества обернулось бы делом долгим, если не попросту безнадежным. И как знать, может быть, министр внутренних дел и впрямь приятный в личном общении человек. Но Герцлю необходимо было составить о нем собственное суждение, по возможности, не зависимое от каких угодно высказываний и мнений, будь это проклятия, которыми осыпают Плеве здешние евреи, или похвалы, расточаемые вообще-то симпатизирующей идеям сионизма Корвин-Пиотровской. Полезной информацией оказался тот факт, что оба они — министр и светская львица — не коренные столичные жители: полька родом из Вильны, а Плеве — из Варшавы. Впрочем, Плеве уже давным-давно гражданин России, а с некоторых пор — и потомственный дворянин, и за это он должен благодарить собственного отца, который еще до рождения Вячеслава (как доверительно называла министра Корвин-Пиотровская) стал подданным российской короны и в конце концов, всего два года назад, получил личное дворянство.