Мостовые Санкт-Петербурга и впрямь было не сравнить с той почвой, на которую нога Герцля в его дипломатических миссиях ступала во все предыдущие годы. Или веревочки, которые здесь вьют и плетут, оказались, на западноевропейский взгляд, еще запутаннее, чем в наполовину восточном Константинополе? Ах, эти русские!.. Герцлю внезапно пришли на ум слова, если он сейчас не заблуждался, великого русского писателя Достоевского: “Поскреби русского — и найдешь татарина”. Или что-то в том же роде. Но граф Витте не русский по происхождению, он немецких кровей. Но какая разница, если здесь, в Петербурге, и при царском дворе, и в других местах постоянно наталкиваешься на немецкие имена, принцесса Ангальт-Цербстская Софья становится императрицей Екатериной Великой и чувствует себя русской чуть ли не до мозга костей.
Аутентичное свидетельство о соперничестве, и впрямь имевшем место между министром иностранных дел и министром финансов, можно обнаружить в опубликованных долгие годы спустя “Воспоминаниях” графа Витте:
“Плеве затаил на меня личную обиду. Он полагал, будто я дважды воспрепятствовал назначению его министром внутренних дел. Он затаился, но дышал жаждой мести. Да и в деле государственной политики мы с ним придерживались по многим вопросам противоположных мнений (не говорю об “убеждениях”, потому что никаких убеждений у него просто не было). Согласно моим убеждениям, самодержец должен был править, опираясь на народные массы, тогда как Плеве высказывал мнение, что опираться государю следует исключительно на дворянство. Более чем десять лет управляя государственными финансами, я привел их к самому настоящему процветанию, однако в деле улучшения экономического положения масс мне удалось добиться весьма немногого, так как я не имел — хотя бы только на словах — поддержки в правительстве, и, напротив, наталкивался на постоянное сопротивление. А во главе этого сопротивления, пусть и оставаясь в тени, неизменно стоял Плеве.
Стоило назначить его министром внутренних дел, как в стране начались крестьянские волнения. Во многих губерниях крестьяне взбунтовались, требуя земельных наделов. Тогдашний харьковский губернатор князь Оболенский сурово покарал бунтовщиков, лично разъезжая по селам и наблюдая за экзекуциями.
Едва став министром, Плеве поехал в Харьков и благословил князя Оболенского на дальнейшие зверства. Хуже того, князя произвели в генерал-адъютанты и назначили генерал-губернатором Финляндии.
....Вдохновителем и автором всех антиеврейских мероприятий был также Плеве, тогда еще в подчинении сперва у графа Игнатьева, а потом у Дурново. Как вытекает из множества разговоров о нем и вокруг него, он ничего не имел против евреев лично; более того, он был слишком умен, чтобы не понимать того, что вся политика по еврейскому вопросу была ошибочной; однако она была по душе великому князю Сергею Александровичу и, скорее всего, самому государю, поэтому Плеве реализовывал ее со всей неукоснительностью”.
Хотя Герцль не пробыл еще в Петербурге и половины заранее намеченного срока, у него сложилось ощущение, будто наступил антракт или он, допустим, взял некоторое время на размышления, хотя пора подводить пусть и предварительные итоги еще не настала. От министра внутренних дел не поступало никаких вестей, да и директор азиатского департамента Министерства иностранных дел Гартвиг, которому порекомендовал Герцля в Павловске генерал Киреев, еще никак не отреагировал на визитную карточку венского гостя и рекомендательное письмо отставного русского генерала. Письмо на четыре страницы убористым почерком — и весьма благожелательное, — хотя, правда, в нем ни единым словом не упоминалось о в высшей степени желательной аудиенции у Николая II. Терпение, и еще раз терпение—мы как-никак в России.