Сначала нужно было воспользоваться вынужденной паузой и поблагодарить генерала, отписав ему об искренней радости из-за того, что государственный деятель такого ранга проявляет живой интерес к идеям сионизма. И Герцль не сомневался в том, что живой интерес Киреева не был напускным. Он прочитал это в глазах у генерала, а что касается слов... их Герцль вдосталь наслушался и от остальных.
За окнами апартаментов в “Европейской” еще не стемнело. Солнце высоко стояло в небе над крышами домов на противоположной стороне улицы, а снизу, с тротуара, доносились голоса уличных торговцев, посыльных, поджидающих клиента извозчиков. Герцль с Кацнельсоном решили пройтись по вечернему Невскому, на котором царила еще ничуть не утихшая суета.
Образ, представший их взорам, отдаленно напомнил Герцлю венские или парижские бульвары, если, конечно, отвлечься от того, что здешние вывески были по преимуществу написаны кириллицей, а изображенные на них (и, соответственно, предлагаемые в магазинах и лавках) товары были нарисованы в примитивной манере, хотя и с размахом, — гигантские окорока, индюшки, шляпы и фраки. Посередине проспекта бежала конка, а по обе стороны от нее сновали кареты, экипажи и дрожки; нескончаемый поток фланирующих лился вдоль витрин; судя по всему, людям хотелось еще разок насладиться напоследок уже заканчивающимся временем белых ночей, прежде чем город покроет осенняя тьма. Особенно много народу толпилось возле Гостиного двора с его павильонами, будками и киосками, в которых покупателю предлагается всякая всячина, как нужная, так и не очень, и сами лавочники или специально нанятые зазывалы орут что есть мочи, рекламируя свой товар, а в воздухе пахнет главным образом свежеиспеченными пирогами и пирожками. Всё это напомнило Герцлю константинопольский базар. Кацнельсон, чувствующий себя здесь как рыба в воде, давал необходимые пояснения и поторапливал Герцля в сторону Аничкова моста через Фонтанку. Но венский гость внезапно застыл на месте.
Они очутились на площади, своими деревьями и кустами скорее напоминающей сквер и увенчанной импозантной статуей Екатерины Великой на фоне украшенного колоннами фасада императорского Александрийского театра. В театр Герцля потянуло с неудержимой силой, он словно вернулся в студенческие времена. Тогда он на пару с приятелем-журналистом Артуром Шницлером, который впоследствии стал знаменитым писателем, автором скандально нашумевшего “Хоровода”, застыл перед только что восстановленным после пожара зданием Бургтеатра и глубоким голосом, неколебимо веря собственным словам, сказал своему никому не известному еще спутнику: “Здесь будут играть мои пьесы!” Что, кстати, затем и сбылось: в Бургтеатре поставили спектакль по пьесе Герцля, правда, всего по одной. Герцль прочитал репертуар Александрийского театра на вывешенной здесь же афише. Сплошная классика плюс не известный ему “Лес” некоего Александра Островского. Вроде бы это имя он уже где-то слышал — в Вене или в Берлине — и аттестовали этого драматурга тоже как классика — как нового Грибоедова или Гоголя. А комедию Гоголя “Ревизор” Герцль читал —она представляет собой злую сатиру на русскую провинциальную жизнь, да и не только на провинциальную, и, естественно, подверглась гонениям со стороны цензуры. Выходит, не на одном Западе, но и здесь — в Петербурге и в Москве — драматургов преследовала цензура и, пожалуй, преследует до сих пор. Поневоле Герцлю вспомнились театральные подмостки Вены и цензурный отдел тамошнего полицейского управления, вымарывавший кое-что и из его собственных сочинений. Интересно, а на пьесы зарубежных драматургов петербургская цензура тоже распространяется? Пьесу Герцля, которую он сам считал своей лучшей и которая была посвящена современной трактовке еврейского вопроса, так вот, пьесу эту — “Новое гетто” — недавно перевели на русский, однако разрешения на ее постановку соответствующий департамент пока не дал. Судя по всему, здешние цензоры колеблются и у них возникли “определенные сомнения”, как возникали точно такие же сомнения и у венских цензоров, причем применительно к пьесам, уже идущим, и, кстати, весьма успешно, в других немецкоязычных городах, прежде всего в Берлине и в Праге. Но осмелятся ли поставить спектакль по пьесе Герцля здесь, на сцене Александринки? Да еще с таким названием? Может быть, на следующей встрече с министром внутренних дел имеет смысл затронуть и эту тему? Нет, эта мимолетная мысль оказалась тут же отброшена. Министр в ответ лишь ухмыльнулся бы снисходительно и свел все требования и пожелания Герцля к личному тщеславию иностранного литератора, о творчестве которого он даже не слышал.