Тимоти!
Пол попытался поднять его, но тот был слишком тяжелым, и только верхнюю часть его туловища удалось взвалить себе на колени. Пол провел по лицу сына рукой и наткнулся пальцами на глубокую мокрую рану. Дыхание перехватило. Пол вскочил, уронив тело на пол.
С трясущимися, как у труса, губами, он посмотрел вверх и покачал головой, не желая верить в то, что произошло. А потом закричал.
Впервые в жизни Пол проклял Бога. И продолжал осыпать его проклятиями, пока не увидел еще кое-что.
Он уловил это краем глаза. Какое-то мерцание. Проблеск. Вспышку. Ускользающее воспоминание. Серебряную рыбку в ручье. Солнечный блик на гребне волны. Зигзаг молнии в грозовом небе. Последнюю ноту в песне.
Там была ночь и, едва заметив ее, Пол вскинул пистолет. Да, невероятно, но ночь шла к нему. И зубы ее мерцали в темноте, ослепительно-белые, наверняка потому, что питалась она исключительно белой плотью.
Адам
Линия проходила ровно по центру Адамова тела.
Такая тонкая, что никому, включая его самого, ее было не видно. Однако он точно знал, что она есть — чувствовал так ясно, словно кто-то опустил на него раскаленную докрасна проволоку, зацепив самые чувствительные места — и лоб, и промежность.
Кожа под ней ныла. Временами пульсировала. И пускай с обязанностями кучера он управлялся как целый человек, на самом-то деле линия делила его на две половины. Возвела внутри рубеж, стену — и легкие оказались по разные стороны, и дышать было трудно. Она и сердце разделила пополам. Правая половина размышляла. А левая частенько принимала решения, не подумав. Ответом же на эти бездумные поступки становилась бесчувственная жестокость.
Правый глаз Адама не знал того, что видел левый. А левый норовил пустить слезу, глядя на воскресный народ и слушая влетавшие в левое ухо воскресные песни. Правому это было непонятно. Видел он только пустоту, слышал тишину, а потому считал все это, мягко говоря, пустой тратой времени.
Левая рука ему досталась отчаянная. Упражняясь при свете лампы в запретных искусствах, Адам изо всех сил старался, чтобы она не забрала себе всю власть. Хватит и того, что он может не только произнести свое имя по буквам, но и грамотно написать его, искусно вывести каждую петельку, каждый наклон и изгиб. А это значит, что кто бы ни был его хозяином — его собственный отец или кто-то другой, какая-то его часть всегда останется свободной. А ему и этого достаточно. Но позволить левой руке — этому порталу, по которому дьявол, выйдя из пламени, проникал в засушливые земли, — позволить ей хозяйничать было опасно. И в то же время очень заманчиво.
Как бы там ни было, Адаму приходилось много сил прикладывать, чтобы оставаться целым, ведь раскол сказывался буквально на всем. Воскресные песни он мог слушать только издалека, потому что воскресный люд… Что ж, по правде говоря, никто не запрещал ему приходить на поляну и вместе со всеми сидеть среди пятнистых теней и расползшегося мха. Но стоило ему подойти ближе, как тесный кружок смыкался прямо у него перед носом. И у всех собравшихся глаза так начинали бегать, что сразу делалось ясно — ему тут не доверяют. А ведь он бы спел с ними, если б только позволили.
Адаму одному из немногих разрешалось заходить в Большой Дом. Но лучше б ему этого не позволяли. Рут расставляла изящные ловушки. Однажды спрятала серебряную ложку и заявила, что это он ее украл. Не миновать бы ему хлыста, если бы не вмешалась Мэгги. Вошла в комнату с ложкой в руке и сказала: «Мисси Рут, да вот же она. В саду валялась, представляете? Вот умора. Разрази меня гром, в толк взять не могу, как она туда попала».
В итоге Адам выбрал коляску. Она ведь тоже была между. Между домом и полем — а частенько и прямо на дороге.
Кто знает, был ли он первым? Может, прежде родилась девочка, и Рут разделалась с ней до того, как малышка подросла? Ей даже имя дать не успели. Адам решил про себя, что ее звали Лилит. Его старшая сестренка, бедняжка. Умерла так рано, чтобы мать в следующий раз вела себя мудрее. Мать, которую он не помнил. И представления не имел, где она сейчас. Может, она приняла удар на себя, чтобы облегчить его участь? Сделку заключила: отдала свою жизнь в обмен на его. А может, ее продали с аукциона, когда в грудях ее еще полно было специально для него запасенного молока. И когда заревела толпа, соски ее намокли, потому что звук походил на плач младенца. Платья на ней не было, и капли просто бежали вниз по ребрам, по бедрам, падали на помост и впитывались в сухие доски.