Наверное, она вся словно омертвела, когда ее разлучили с ребенком — если, конечно, он был у нее единственным. А может, наоборот почувствовала себя очень живой. Она ведь видела, какого он цвета, понимала, что черным, как она сама, ему никогда не быть. А это означало, что он всегда будет напоминать ей о мучителе.
А что, если она сбежала? Удрала на север, выдумав какой-нибудь хитрый способ не оставить после себя ни следов, ни запаха, по которому ее могли бы учуять собаки. Мята и лук кого хочешь собьют со следа. Ночевала в пещерах, где бог знает на кого можно наткнуться, или на верхушках деревьев, где самым меньшим из зол были нещадно кусающие муравьи.
Тогда она либо получила свободу, либо произошло самое худшее. Гадать не было смысла — впрочем, сама жизнь Адама смысла не имела, а потому он продолжал об этом думать. Никто ему, в общем, не мешал размышлять, сидя на козлах и направляя лошадей туда, куда захочется кому-то из Галифаксов. Вообще-то он и сам был одним из них — если не по закону, то по крови. А все же нужно было соблюдать осторожность. Всегда смотреть строго вперед, не поворачивая головы. Ни в коем случае не вызвать хоть малейшее подозрение, что косишься влево, в разросшиеся вдоль дороги кремовые гортензии, или вправо — туда, где дружные семейки цирилл указывают на землю желтыми пальцами. Но хуже всего, если кто-то догадается, что ты любуешься закатом и восходом, отмечаешь, как по-разному они обходятся с небом, и мог бы написать об этих отличиях целые тома. Что уж там говорить о стелющейся мягким покрывалом ночи.
В определенном смысле лошади защищали довольно надежно. Бежали они ровно, ритмично, коляска плавно покачивалась, и сидящие в ней Пол, Рут, Тимоти, а иногда и Джеймс начинали задремывать. Пол, нахмурившись, сворачивался калачиком. Рут отключалась с тоскливой улыбкой на губах. Тимоти, засыпая, ронял с колен альбом для рисования. Джеймс же даже во сне не выпускал из рук ружья.
Когда же коляска въезжала на земли Пустоши, все они, казалось, досадовали, что поездка уже окончилась. Будто здесь, на плантации, им никогда не удавалось как следует отдохнуть. Самовлюбленные кретины! Как смели они думать, что то, чем они тут занимаются, можно назвать работой? Что им за нее полагается отдых? И это в то время, как они (мы?), черномазые, — иногда он охотно употреблял это слово, а иногда нет — так сбивают в кровь руки, что даже обниматься больно.
Адаму, как и всем остальным, приходилось таскать на себе эту ношу, освободиться от которой не представлялось возможным. А потому он просто распрягал лошадей, нежно гладил их по мордам и всегда задавал один и тот же вопрос:
— Кушать хотите?
Потом он отводил их к хлеву и старался выгадать минутку, чтобы выпить сладкой воды с Исайей и Самуэлем.
Никак он в толк взять не мог, с чего тут поднимать шум. Распускать слухи, которые того и гляди дойдут до Галифаксов. «Ну, допустим, любятся они под покровом ночи, кому какое дело? Разве не все тут стараются хоть чем-то отвлечься, чтобы пережить еще один день? Нельзя же ожидать, чтобы люди трудились как проклятые, а в ответ видели одни лишь горести. Даже черномазым нужна передышка. Не то…»
Не то — что? Адам отлично понимал, что лучше эту фразу пока не заканчивать. Это единственный способ однажды победить.
Они зачерпывали из ведра сладкую воду, передавали друг другу ковш и отвлекались только на то, чтобы отщипнуть кусочек от кукурузного хлеба, который Мэгги успела занести в хлев. Всегда она относилась к этим мальчишкам как к сыновьям, так и норовила стащить для них что-нибудь вкусное, думала, что никто ничего не замечает. Адам же полагал, что ее до сих пор за это не наказали только потому, что для тубабов такое мало чем отличалось от подачек собакам. Чем лучше Исайя с Самуэлем питались, тем они становились крепче. Их блестящие от пота тела поражали развитой мускулатурой. Только по лицам и можно было понять, что, в сущности, они совсем еще мальчишки.
— Каково это, — однажды негромко спросил Адам, прекрасно понимая, что точного ответа не получит, — когда у тебя кто-то есть?
Самуэль поморщился, Исайя же выпятил грудь.
— Да словно так и должно быть, — ответил он.
Самуэль пальцами ноги прочертил на земле дугу.
— Не боязно вам, что вас могут разлучить?
Адам не придумал, как деликатнее сформулировать свой вопрос. Однако посчитал, что парни оценят его прямоту. Она подчеркивала, что связь их — свершившийся факт, а не вставшая на пути проблема.
— Боязно? — глянул на него Самуэль. — Не, не боязно. Тут другое.
— Какое другое?
Самуэль только хмыкнул. И Адам понял — это он намекает, что им все это неважно. Им всего хватает. Боже всемогущий, хватает! Но как? Почему им не хочется большего? Больше любви, больше жизни, больше времени?