Джеймс поскреб подбородок.
— Зачем?
Зик пожал плечами.
— Ладно, где ты ее видел?
— Там, у реки. Сразу за хлевом.
— Вот же черт! — Джеймс покачал головой. — Не расслабляйтесь. Пойду схожу к ней.
Вся беда в том, что из всех женщин на плантации одна Рут заслужила уважение. Ее бледная кожа, рыжие волосы и тугая грудь так волновали Джеймса, что от рукоблудства становилось только хуже. Она же вовсе не старалась спрятать свою преступную красоту, даже холодными осенними вечерами не желала кутаться в шаль.
Джеймс отлично помнил, как туго ему пришлось вначале. Целый год его мучил жар, постоянно приходилось скрещивать ноги или садиться на корточки, чтоб хоть как-то совладать с похотью. Когда Рут приближалась к нему, он надвигал шляпу на глаза и пихал в рот все, что попадалось под руку съедобного, чтобы занять язык. Готов был весь нос вымазать навозом, лишь бы перебить аромат вербены. Думал, взорвется от вожделения, если хоть чего-нибудь не предпримет.
Однажды в знойных сумерках он увидел, как черномазая с кухни купается в реке. Заходящее солнце светило ей в спину, а отражавшиеся в воде лучи золотили кожу. Окутанная теплым сиянием, она в этот миг даже и на черную была не похожа. Джеймс подумал, что, пожалуй, сможет удерживать этот ее высветленный образ перед мысленным взором, пока дело не будет сделано. Пунцовые отблески превратили ее негритосские патлы в золотые локоны, а лицо покрыли стыдливым румянцем. Вылитая девчонка из старой доброй Англии.
И такая же строптивая. Она его укусила. И расцарапала шею так, что отметины можно было разглядеть до сих пор. Тогда он несколько раз ударил ее кулаком, бил, пока изо рта не хлынула кровь, словно вуалью закрыв нижнюю половину лица.
Толкаясь в нее — вбиваясь, вкручиваясь, вдалбливаясь, еще больше раздражая уже оскверненные места, — он обнаружил, что все россказни об этих девках оказались сущей ерундой. Не было у них в щелках ни зубов, ни крюков, способных в кровь разодрать член воющего от боли мужика. И душу из него она вовсе не высосала. Нет, сэр, ничего подобного. Внутри у нее оказалось так же гладко и славно, как в чопорных белых кисках.
Но сколько бы он ни лупил эту отчаянную девку по губам и подбородку, она все равно не переставала его проклинать. И потому, облегчившись и еще не успев натянуть штаны, он руками сдавил ей горло и сунул ее голову под воду. Как же она пиналась! У него аж все бедра и причиндалы почернели. Любая другая на ее месте давно бы уже захлебнулась, а она все билась. Тут он вспомнил, что имеет дело не с человеком. И что, должно быть, эта ее неиссякаемая ярость, ловкость, сильные руки и ноги — и есть те зубы и крючья, которыми его пугали. Джеймс в последний раз навалился ей на бедра, чтобы удержать ноги на берегу, услышал хруст и разжал руки.
Промокший до нитки, он выбрался на сухое место. И тут она поднялась — вся мокрая, залитая кровью. Встала, припадая на ногу, по которой он ударил, и уставилась на него черными пылающими глазами. Затем вдруг перевела взгляд в сторону, и Джеймс мог бы поклясться, что в то же мгновение в плечо ему словно вонзился нож. Он вдруг совершенно обессилел. Зародившаяся в животе слабость быстро расползалась по всему телу. Джеймс осознал, что больше не контролирует себя — по ноге потекла струйка мочи, в штаны шлепнулась кучка дерьма. Дыхание замедлилось. Он показался себе пустым и легким, словно тело его сделалось воздухом. Может, он умер? Джеймс глянул на свои ноги, и ему почудилось, что он парит над землей, как призрак. Он рассмеялся. Надо ж было так вляпаться: на плантации полно черномазых, а он из всех выбрал ведьму.
«Вот молодец-то!»
Очнулся он у себя в хижине, ничком лежа на кровати. Как ни странно, в первые минуты показалось, что он отлично отдохнул. Вот только с того дня он стал просыпаться по десять раз за ночь и ходить, подволакивая ноги. А на черномазых и смотреть больше не мог. Особенно на женщин. Стоило одной пройти мимо, остановиться с ним рядом или обратиться к нему по имени, по-идиотски растягивая звуки, как ему всю силу воли приходилось призвать, чтобы не проблеваться. Если же он пытался произнести ее имя — имя той, кого он осквернил — хоть первую букву его выговорить: «М… ммм… ммм…», с ним мгновенно случалось то же, что тогда на реке. Поэтому он держал рот на замке и старался с ней не пересекаться. Никаких больше обедов у Пола, даже если его специально приглашали. «Нет-нет, я поем у себя. Мне из дома проще за черномазыми приглядывать. Мало ли что учудят». И с ружьем он с тех пор не расставался. Словно очертил вокруг себя границу и за прошедшие годы смог изучить их гораздо лучше, чем те, у кого такой границы не было.