«Тогда я буду камнем для тебя».
Но как Самуэлю переплыть реку с таким грузом? Он и сам-то едва не сдался. Никому никогда не узнать, как близок он был к тому, чтобы отступиться от всего, даже от самого себя, в обмен на толику нежности.
— За что они нас ненавидят?
— Ответ прямо у тебя перед носом, Зай. Потому что им так велел Амос. А Амосу приказал масса.
На косые взгляды и шепотки за спиной можно было не обращать внимания. Но разлука? Вот что толкнуло Исайю в ночные воды, где прятаться могло что угодно. Нет, камнем стать ему никак нельзя, ему сейчас не на дно надо опускаться, а плыть. Даже имени у него нет, ведь Исайей нарекли его те, кто не имел на это права. Это оскорбительное прозвище он носил на себе, как чужие обноски. И каждый раз, когда кто-то к нему обращался — неважно, с добром или злом, он откликался на обидную кличку. И в самом деле — почти окаменел.
Все это, каждый мельчайший кусочек, он взвалил себе на спину и нырнул в черную реку, не зная, что ждет его в этой бездне. Болтали, что его народ боится воды и не может плавать. Не раз он слышал рассказы о предках, что бросались в море, лишь бы не мучиться тут, на берегу, и мгновенно тонули. Кто знает, может, все они и верно были сделаны из камня? И только он решит, что справится и переплывет, как тут же пойдет на дно?
Набрав в грудь побольше воздуха, Исайя погрузился под воду. Та омыла его, запузырилась, глуша все звуки. Глаза он крепко зажмурил. Потом открыл, но никакой разницы не было. Все равно вокруг царила чернота. Может, это и к лучшему.
Забив ногами, он рванулся вперед. И еще, и еще. Ноги, руки, вдох, выдох. Казалось, вода вовсе не желала его нести, напротив, выталкивала с той же силой, какую поначалу у него отобрала. Самуэль сказал, что на том берегу они будут в безопасности. Но Исайя не был в этом уверен. Говорят ему одно, сердцем он чувствует другое, как разобраться, чему верить? На что положиться, какие знаки принять за истину? Ведь у него и матери с отцом нет. Те могли бы поправить его, сказать, что сами такую ошибку уже совершили и точно знают: все капканы сомкнулись, теперь той дорогой можно идти спокойно. Но что-то глубоко внутри шепнуло ему: «Там будет лучше, чем здесь». Потому он и нырнул, и плывет теперь под водой, словно подо всем миром, гадая, выберется ли когда-нибудь на поверхность.
Показалось, что на глубине что-то есть, но рассмотреть как следует Исайя не успел. Нечто мерцающее, словно настороженные глаза. Исайя решил, что они померещились ему от усталости. Руки и ноги у него ослабли. А ведь сколько он тюков сена перетаскал, сколько навоза сгреб. Мышцы так раздулись, что тубабы решили, будто нет ноши, которая оказалась бы ему не по плечу. Он же ошибочно принимал их слова за доказательство собственной выносливости: считал, что, чем больше сможет вынести, тем, значит, он сильнее. И только потом понял, что обходились с ним не лучше, чем с коровами, лошадьми, свиньями и даже курами.
Задрав голову, Исайя увидел над собой ночное небо во всей его звездной красе. И, почти уже смирившись с поражением, вдруг ощутил под ногами твердую почву.
На размытый, замшелый и усеянный плавником берег он выполз на четвереньках. Перевернулся на спину и растянулся в темноте, тяжело дыша. В тело впивались камешки. Исайя понимал, что времени мало. Инстинкт подсказывал бежать, но ноги отказывались подчиняться. Тогда он сел, стараясь не смотреть на берег, с которого только что удрал. Знал, что не услышит того, о чем больше всего мечтает, — плеска, означающего, что Самуэль плывет к нему, взрывая воду мощными гребками, а голова его то исчезает, то вновь выныривает на поверхность, и он все ближе, ближе, и вот, наконец, добирается до земли и, свободный, падает к нему в объятия.
И все же, не выдержав, Исайя бросил взгляд в ту сторону и увидел пылающее в ночи пламя и бросающиеся друг на друга фигуры. Слишком далеко — отсюда не различить темный силуэт, который он знал лучше, чем свой собственный.
Нет, в воде Самуэля не было. Но там, возле Большого Дома, кто-то определенно был. Висел на проклятом дереве, склонив голову набок, словно с любопытством во что-то вглядывался, и пылал при этом, как факел. Не охвати тело огонь, Исайя смог бы лучше его рассмотреть. Но разве мог это быть кто-то другой?
Его вырвало, и река, не тратя времени даром, смыла его подношение и унесла его в море. Исайя попытался встать, но снова рухнул на колени, не в силах отвести глаз от пламени. Казалось, что и он в этом виноват. Вот чему научила его жизнь в мире тубабов: постоянно раскаиваться в содеянном и указывать левой рукой себе на грудь, когда все вокруг велит указывать на кого-то другого. В голове неотвязно кружила мысль, что он мог бы не откликнуться на зов Тимоти. Отшатнуться, отказаться снимать штаны, не дать ловкой руке пробудить себя к жизни. Что, если бы он не смог в него войти, не дал волю смеху, не смотрел так долго в глаза, пытаясь что-то в них отыскать? А ведь он даже почти застонал и, без сомнения, получил удовольствие, валяясь на мягкой постели. Неужели желание выжить того стоило? Неужели Самуэль прав был, назвав его предателем?