— Это вовсе не пирог, это мир, — объявила она Исайе вместо приветствия.
В одной руке она и правда держала пирог с дикими ягодами, прикрытый белоснежной салфеткой. Другой же прижимала к себе светленького мальчика, которого — по своим собственным соображениям — назвала Соломоном. Что до дурного предчувствия — его она умостила на голове, как носили, бывало, тяжкие грузы в древние времена.
Соломон ерзал, дергал ее за платье в том месте, где оно вымокло от молока, и так и норовил выбить из рук тарелку с пирогом. Эсси невыносимо было сознавать, какую власть ребенок имеет над ее телом. Он будто не плакал, а заклинания читал, заставлявшие ее груди послушно производить для него пищу. Она едва не уронила мальчишку наземь, но тут подоспел Исайя и забрал его у нее. И Соломон глянул на него большими, печальными голубыми глазами, слишком широко расставленными на бледном, словно лишенном кожи, лице. И все равно Исайе в его золотистых, как солнце, кудряшках виделось что-то знакомое.
— Оголодал совсем, а, парень? — спросил он притихшего малыша. Тот, зачарованно глядя на него, тронул за нос, провел крошечной ручкой вниз по лицу и вцепился пальчиками в нижнюю губу. — Сдается, вместе будем обедать? — Он обернулся к Эсси. — Ты как?
— Ничего, помаленьку. Сам знаешь, как оно, — отозвалась она и сначала нахмурилась, а потом все же позволила уголкам губ поползти вверх.
— Ясное дело. — Исайя посмотрел на нее, потом опустил глаза на Соломона и потерся носом о его носик. — Сколько ему уж стукнуло?
— Почти два.
— И до сих пор не ходит?
Эсси пожала плечами.
— Давай-ка проходи. Посиди с нами, передохни малость.
— Благодарствую, — отозвалась Эсси и прошла за ним в хлев.
Просто удивительно, и как это Исайе удавалось оставаться таким чистым, когда он целыми днями возился со скотиной? Пахло от него, словно от куста можжевельника в майский день, а кожа в сумраке аж светилась. Эсси помнила тот день, когда Самуэль впервые поднес ему воды. Сама тогда совсем девчонкой была, а все же заметила, что от него сияние исходит. Вода словно впитала весь солнечный свет и сделалась серебряной. Исайя пил жадно, захлебываясь, и в каждой капле, что стекала с его губ, вспыхивала радуга. Даже ребенок должен бы знать, что негоже так попусту тратить краски. Над ними реяло нечто невидимое, неразличимое глазом, но ощутимое и трепещущее. Вот почему тогда у нее задрожали руки. Да и сейчас дрожали, стоило этим двоим оказаться рядом.
Самуэль, вскинув руки вверх, стоял в глубине хлева, спиной к вошедшим Эсси с Исайей. Так сразу и не скажешь — то ли в союзе с бессмысленными зверями возносит хвалу чуду творения, то ли потягивается. Порой душе в теле делается так тесно, что так и норовишь растянуться во весь рост — то ли чтоб ей просторнее стало, то ли чтоб легче было наружу выскочить. Самуэль стоял голый по пояс, и Эсси видна была каждая капелька пота, ползущая по его телу. Природа никакими изъянами его не наградила — тем заметнее были те, что оставили на коже жалкие трусы. Как ни горько, но приходилось признать, что широкую спину его змеящиеся шрамы только украшали.
— Для пирога местечко найдется? — спросила Эсси устремленную ввысь, к небесам, спину Самуэля.
Он резко очнулся и уронил руки, но развернулся к ним медленно. Сжатые губы немедленно растянулись в улыбку, стоило ему увидеть, как закивал Исайя. Эсси заметила, что улыбка деланая, но все равно широко улыбнулась в ответ, забыв прикрыть рукой рот, чтобы не видно было, что в нем не хватает зуба.
С Исайей они были знакомы дольше. Эсси любила его за добрый нрав и за то, что, когда Пол запер их, казалось, лет на сто в той гнилой развалюхе, которую все звали Блядским Домиком, он первым протянул ей руку. Попытался просунуть свое поникшее естество в ее нисколько не жаждавшее его лоно, и оба они покатились вместе по полу, притворившись одуревшими от страсти. После оба думали, до чего же это невыносимо — когда тебя заставляют сношаться с лучшим другом.
Джеймса приставили следить за ними. Временами он доставал из штанов свою штуковину и оставлял у всех на виду лужу, какую Исайе сделать так и не удалось. После уже, натянув одежду, они так перемигивались и хихикали, словно между ними и впрямь что-то произошло. И первый испеченный ею в жизни пирог, начиненный всем, что под руку попалось, они съели вместе с Исайей. А когда у обоих животы прихватило — пирог-то оказался сырой внутри, так же вместе корчились и кряхтели в кустах.